Слушать в отсеках

Тюрин Владимир

— Я так совсем не думаю.

— Не думайте так и о своей службе, не принижайте себя и свой труд!

Казанцев молча осмысливал все сказанное. В раздумчивом усердии он собрал лоб в мелкую гармошку.

— Ну так что, Игорь Ильич? — спросил нетерпеливо Логинов.

Казанцев поднялся, принял стойку «смирно». Лицо его, до сих пор какое-то по-детски растерянное, вдруг снова стало жестко упрямым.

— Не знаю, товарищ командир. Скучно мне…

— Ну хорошо. Подумайте еще. До возвращения в базу время есть. Только помните: специальности у нас с вами разные — вы инженер-механик, я штурман, но профессия

у нас одна — защитник Родины. Почетная профессия.

* * *

А жизнь в лодке идет своим чередом. От базы до точки погружения только на штурманской карте недалеко: прошагал циркулем разок-другой — и у цели, а в действительности — топаешь и топаешь, топаешь и топаешь. Впереди лодки, справа, слева траулеры, процеживающие сквозь капроновое полотно сетей и тралов море. То над одним из них, то над другим вдруг собираются густой тучей чайки — значит, на этом судне сейчас выбирают трал. Там идет горластый птичий пир. Траулеры, большие и малые, летом и зимой, днем и ночью черпают и черпают рыбу, и совершенно непонятно, откуда же берется ее такая прорва. Бездонное, что ли, оно море?

Северо-западный мокрый ветер нагнал волну, лодку раскачало. Федя Зайцев, не выдержав, рухнул на палубу шестого отсека, сомлел в зыбучем забытьи в обнимку с ведром. Это был его первый в жизни выход в море. Еще утром, когда только подали команду о приготовлении лодки к походу, у Феди куда-то глубоко внутрь ухнуло сердце, он позеленел, и его начало подташнивать. Наслушавшись россказней о качке, об ужасах морской болезни, Федя испугался, сник. Поначалу он, правда, крепился часок-другой, его даже хватило на занятия с Казанцевым. А теперь вот совсем сник.

Кок Иван Козлов, нескладный голенастый малый, запихнул в бак сразу все, что полагалось по меню-раскладке для супа с макаронами, и вот уже четвертый час не вылезал из трюма моторного отсека. Что-то чистил, копошился, словом, помогал мотористам. В бак с супом он больше не заглядывал, суп его нисколько не интересовал.

До призыва на военную службу Иван работал в колхозе трактористом и до самозабвения любил свою «лошадку». Но по чьему-то головотяпству его послали переучиваться на кока. Придя из учебного отряда на лодку, Козлов категорически заявил, что готовить харч не выучился. С тех пор вот уже третий год мучился он и мучилась команда. В море большую часть суток он проводил в моторном отсеке, а варево его можно было есть только после многодневной голодухи. Оно всегда было на один вид и вкус — густой клейстер, немного пересоленный, немного с горчинкой, немного с запахом селедки. Уговоры и взыскания не помогали.

Когда лодка идет в надводном положении, воздух к дизелям подается через верхний рубочный люк. И поэтому сейчас в центральном посту стоит жуткий сквозняк. Командир группы рулевых лейтенант Вадим Белиловский, приятель Казанцева, снует вверх-вниз от штурманского прокладочного стола в центральном посту до мостика и обратно. Он то берет пеленги, то высоту выползающего иногда из туч солнца, то ведет метеорологические наблюдения. Он молодой, не уставший от всего этого, и ему пока еще в удовольствие такая вот гонка по вертикали.

Белиловский всегда аккуратен, почтителен, видимо, потому и приклеилось к нему уменьшительно-ласкательное имя — Вадюня. Он это знает и не обижается. Зато когда его величают

Вадимом Леонидовичем, он прямо-таки расцветает. У него даже веснушки розовеют от удовольствия.

Казанцев, закутавшись в меховую куртку-канадку, стоит вахту в центральном посту. Точнее, он не стоит, а сидит на складном стуле почти под самым люком. Знобкий сквозняк прежде всего окатывает его. Лейтенант сидит, съежившись от холода. Дела у него вроде бы сейчас никакого: раз в полчаса обойти и осмотреть лодку, проверить, как моряки несут вахту, а в остальное время сиди себе, принимай доклады из отсеков — что в них делается и что не делается, какой насос или компрессор пустили, какой остановили. И все. Холодно и скучно Казанцеву. А душа у него вся в занозах от обиды на начальство.

Очередной рейс сверху вниз совершил Вадюня. Деловито поколдовав над картой, он чинно подошел к переговорной трубе, солидно прокашлялся и крикнул:

— На мостике! — Голос его сорвался. Вадюня дал петуха и смущенно зыркнул по сторонам: не смеются ли над ним? Убедившись, что никто не обратил внимания на его колоратуру, он потише и баском раздельно, по слогам вызвал:

— Мос-тик! — Когда мостик откликнулся, Вадюня доложил: — Время поворота на курс двести семьдесят градусов!

Легли на новый курс, и лодку резко накренило — волны теперь били точно в борт. Что-то гулко грохнуло в трюме центрального поста. Казанцев, не вынимая подбородка из теплого воротника канадки, громко спросил:

— Эй, там, в погребе! Вы чего, чебуреки-бублики, ушами хлопаете? — обозвал и тут же спохватился, оглянулся: не услышал ли замкомбрига?

— Это кингстонный ключ упал, — сообщили снизу, прямо из-под ног Казанцева.

— Ну, слава богу, хоть живы все… — умиротворенно прокомментировал доклад Казанцев.

Лодку раскачивало все больше и больше. Перехватываясь за трубопроводы, к Казанцеву подобрался Вадюня и спросил:

— Ты чего в миноре? Отказали?

— Отказали.

— И правильно сделали, — тихо, но убежденно произнес Вадюня. — Блажь это.

— Блажь? — вскинулся Казанцев. От возмущения его голова на длинной тонкой шее вылезла из широкого ворота куртки. — Блажь?! А если я не хочу вот так часами сидеть и пялить глаза на все эти железки?! А если… Если мне все это уже в печенках, в селезенках?!

— Что «все это»?

— Ну все! Хотя бы эти дурацкие вахты, подчиненные, вся эта так называемая воспитательная работа — чтобы никто не напился и не наломал дров из нашей боевой техники… Понимаешь, я советский человек, комсомолец, патриот своей Родины. Надо будет — пойду в бой и жизнь отдам без сожаления. Но сейчас вот, в мирное время, я под танки бросаться не желаю. Увольте меня на гражданку — и я буду полностью удовлетворен…

— Неубедительно.

Казанцев зло посмотрел на приятеля и, решив его побольнее задеть, умышленно громко протянул:

— Вадюня ты и есть Вадюня. Вадю-у-нчик…

Лицо Белиловского ярко вспыхнуло, он покосился вправо, влево и зашипел:

— Тише, ты, жердь дубовая, матросы же слышат…

Казанцев довольно хохотнул:

— Ха, сенжюст запорожский, за командирский авторитет свой дрожишь? Вот так всю жизнь трепыхаться будешь, волноваться.

— А-а, пусть волнуется Ледовитый океан. Я не ты, я службу люблю. Пойми ты это своей дырявой скворешней.