Служили два товарища... Трое (повести)
Шрифт:
На воротах рынка висело несколько объявлений. На одном было написано: «Меняю кошку на дрова». В другом сообщалось: «Продается отрез на пальто, комод дубовый, зеркало в позолоченной раме - только на продукты». Особенно поразило меня третье объявление, энергичное и немногословное: «Срочно продается гроб».
Вдруг меня окликнул парень в полушубке, похожий на шофера.
– Продаешь что-нибудь, старшой лейтенант?
– спросил он бодро и деловито.
Я стоял со своим свертком, и он, вероятно, присматривался ко мне.
–
Я протянул сверток. Он развернул его опытной рукой, брезгливо повертел костюм, осмотрел платье, перебросив его через левую руку и откинув голову набок, как делают фотографы, выбирая позу для клиента.
Мне был противен этот человек.
– Это что же, на невесту или на покойницу?
– спросил он с интересом.
– Ну да ладно, тебе все равно ни к чему. Бери буханку хлеба и триста граммов перловки. И не спорь, старшой лейтенант, много даю, никто больше не даст… Пошли, что ли?
У этого человека было широкое здоровое лицо, сиявшее на морозе румянцем, сообразительные глаза, в них горел огонек алчности, вдруг вырвавшейся на волю. Нет, он совсем не походил на тех людей, которые проходили мимо нас.
Он провел меня в подворотню: там стоял другой человек с мешком, в шинели и ушанке.
– Выдай этому гражданину хлеба буханку и триста граммов перловой.
Человек в ушанке хозяйственно сунул руку в мешок, протянул мне замерзший кирпичик и заготовленный сверточек с крупой. Пока он все это передавал, я смотрел на парня в полушубке, и мне хотелось избить его, дать ему по сытой морде. К сожалению, не было времени отвести его в милицию.
Когда я вновь проходил мимо старушки, дремавшей с голубым кимоно на коленях, она вдруг открыла в ужасе глаза и всплеснула руками:
– Сколько хлеба!
Я отрезал небольшой ломоть и протянул ей. Она не поняла, а когда поняла, снова всплеснула руками и, стараясь сунуть мне вазочку и чашки, быстро говорила:
– Почему же вы отказываетесь, молодой человек? Это александровские чашки, очень хороший фарфор. Да что же вы, в самом деле, я ведь не прошу, я учительница!
* * *
Вера жила на канале Грибоедова, среди путаницы тихих улочек и мостиков. Был пятый час, когда я прошел мимо Сенной площади. Уже стемнело, за городом громыхала артиллерия, в низком облачном небе загорались далекие зарницы. На площади завывал ветер, бросал в лицо снежную пыль.
Я шел по набережной, освещая фонариком номера. Вот и нужный мне дом. Только странный у него вид: угла словно не бывало! У меня упало сердце. Приглядываюсь - в другом конце живут. Квартира Веры цела.
Я долго стучал. Мне открыла соседка, в валенках и платке. В руках она держала бутылочку от духов, в которой чадил фитилек. Женщина была так закопчена, что ей можно было дать и двадцать
Я назвал себя.
– Значит, вы Борисов, - сказала соседка, внимательно глядя на мой сверток, - у меня для вас письмо.
Это уже было полной неожиданностью. Женщина ушла и вернулась с письмом. Тут же в коридоре я прочитал его при свете фонаря.
«Пишу на всякий случай, если ты придешь. Ведь это может случиться, а теперь я так редко бываю дома. У меня совсем новая специальность, я без пяти минут врач, как у нас говорят. Впрочем, это не профессия, а судьба, судьба всех женщин во время войны. Располагайся в моей комнате, мне так приятно будет знать, что ты провел в ней хоть несколько часов, что ты спал на моем диване. Через день я прихожу домой: ведь там могут быть твои письма.
Обнимаю тебя, будь всегда и во всем счастлив, мой милый, особенно когда летаешь».
– Как скоро должна вернуться Вера Ивановна?
Все зависело от ответа. Он все должен был разрешить.
– Как будто завтра. Да, завтра, и с утра. Ваше счастье, - сказала соседка.
– Если вы Борисов, оставайтесь.
Это было действительно счастье. Я попросил проводить меня в комнату Веры.
Мы вошли в какой-то коридор.
– Осторожно, здесь очень большой, еще дореволюционный ледник! Правее, - сказала моя проводница.
Я обошел дореволюционный ледник, потом велосипед, стоявший вверх колесами, и вошел в комнату.
– Располагайтесь: тут есть одеяло, подушки, коптилка - все нужное… Окна нам пришлось забить, впрочем, у Веры Ивановны, кажется, осталось одно стекло.
Это было сказано так, что я сразу понял, какая Вера счастливая.
– А бабушка?
– спросил я.
– В больнице, и надежды мало.
Я не знал Вериной бабушки, но мне стало жаль Веру. Вот так к ней подкрадывалось одиночество. Впрочем, теперь, когда она перестала жить только домом, его не могло быть.
Мне хотелось остаться одному, а соседка все говорила, что в комнате холодно, но две недели назад топили, и что, к сожалению, по соседству нет деревянных заборов, и никто не предусмотрел, что во дворах насущно необходимы деревянные сараи и заборы на случай войны.
Я был уверен, что соседка хочет есть. У военного человека в командировке всегда при себе какая-нибудь еда. Но она не знала, как спросить.
Я предложил сварить кашу.
– Что вы, - в священном ужасе замахала она руками.
– Вы сварите ее завтра, когда вернется Вера Ивановна. У вас перловая? Какая калорийная, ценная крупа!
Тогда я заставил ее взять немного хлеба.
Соседка ушла и через полчаса внесла горячий чайник и на тарелочке темно-золотистые микроскопические квадратики поджаренного хлеба. Она очень помолодела, потому что сняла грязный платок, переоделась и вымыла лицо.