Смирновы. Водочный бизнес русских купцов
Шрифт:
Это было давно…
Я не помню, когда это было…
Но бессонные ночи, но думы…
Как жутко тогда!
Как мне хочется счастья,
Как прошлое близко и мило!..
Это было давно…
Я не помню, когда это было, —
Но
Как прошлое близко и мило. Вот уж – воистину.
А меж тем темнело, солнце плавно и лениво уходило за верхушки горы, освещая сумеречным светом склоны Машука. И тогда я опустился на землю и предложил моим палачам простой выход, умирив их сомнения и метания:
– Господа! Вряд ли вы успеете отыскать пещеру. Уже темно. Расстреливайте так. Я готов.
Чекисты отошли в сторону и принялись бурно совещаться.
Совещайтесь-совещайтесь, я готов к смерти. Я приму ее со спокойной душой и холодным сердцем. Судьба моя – умереть среди этой красоты, среди голубых верхушек гор, чьи очертания резко отбивались лучами заходящего солнца.
Солдатская мысль проста, и эта простота им страшна: если ослушаться комиссара, пославшего привести в исполнение расстрельный приговор, оставить барина в живых – угодят под горячую пулю его маузера.
Убить меня и бросить гнить, как собаку, – Бог не простит. Надо же, какие слова говорят: «не по-христиански», «не по-божески». А какая кровь и на вас, и на ваших красных знаменах! Черт-те что за дилемма для крестьянского ума!
Вот уж свезло так свезло. А главное, что и барин уж больно хорош – веселый, голосистый, подлец, поет хорошо, анекдотами сыпет. Хотя ведь понимает, что конец настает. Жребий, что ли, бросать?
Билась-билась мысль в головах солдат и реализовалась неожиданно: кругом марш! И повели меня назад, руки связав за спиной. По тем же камням, бряцая железом, хранящим не выпущенные смертельные заряды, перешептываясь и переругиваясь, двинулась расстрельная команда и их несостоявшаяся жертва вниз по склону.
«Господи, – думал я, – что это? Спасение? Или Ты только малую отсрочку мне даешь, чтобы успеть покаяться перед смертью за грехи мои?»
Или все-таки – спасение?
Спускаясь с горы, у подножия которой некогда был нелепо убит мятежный поручик, ставший для всех потом великим русским поэтом, я уже не вспоминал о прожитой жизни. В тот момент я мучительно думал о том, чего так и не успел сделать.
Я еще не забыл страшных московских дней, когда пьяная толпа самозабвенно крушила склады Торгового дома, помнил, как бросал в меня чекист фамильную смирновскую икону, варварски отодрав дорогой отцовский оклад.
Но если Господь смилуется надо мной, если он дарует мне жизнь, то я клянусь посвятить ее восстановлению семейной традиции, дела моего батюшки! Иначе погибнет все, во имя чего не щадили живота своего не только он и дед, но не знал покоя и бесфамильный пращур, крепостной крестьянин по имени Алексий сын Иванов из деревни Каюрово Ярославской губернии, похожий и непохожий на ту четверку вооруженных, наверняка также из крестьян,
– Что-о! – Комиссар ЧеКа не поверил глазам. – Не выполнить приказ! Да я вас самих шлепну!
Но не под горячую руку попалась ему наша процессия. Не поставил он к стенке своих архаровцев, проявивших мягкосердие. Что-то нехорошее блеснуло в комиссаровых глазах, и злорадная мысль помутила его сознание.
А была эта мысль проста – насладиться страданиями, унизить, заставить дрожать и каяться, превратив в жалкое подобие человека, не кого-нибудь, а именно меня, сына Петра Смирнова.
– К стенке его! Сейчас и шлепнем! Стройсь!
Выстроил всю четверку, вскинулись стволы винтовок.
Комиссар руку поднял:
– Именем социальной революции! Смерть!
Я перекрестился и зажмурился. Все? И вдруг – команда:
– Отста-авить!
Подошел ко мне комиссар, покачиваясь на носках:
– Ну что, говно, страшно?
– Я вам не говно.
– Говно-говно. Все вы – говно. Страшно?
– Если честно, да, – признался я.
– Будет еще страшнее. Завтра. А пока – молись, смирновская морда!
Плюнул мне в лицо, расхохотался.
– В подвал! До утра. Молись, барин, кайся за грехи перед рабоче-крестьянской голытьбой. Время у тебя есть.
За грехи перед рабоче-крестьянской голытьбой? Я лежал на вонючем и мокром тюфяке, брошенном посреди тесной камеры, и думал о комиссаровых словах. О каких таких моих грехах говорил комиссар?
С потолка что-то беспрерывно капало, и капли, разбиваясь о каменный пол, в тишине издавали, казалось, нестерпимый грохот.
Я вспомнил похороны отца. Там было много скромных венков с сотней записочек в благодарность за помощь от этой самой «голытьбы». И я до самой революции продолжал им помогать. Вспомнил, с каким уважением относились смирновские рабочие и к моему отцу, Петру Арсеньевичу, и ко мне.
Когда я вернулся из Китая, куда послал меня отец налаживать производство и продажу наших напитков, я купался в ауре всеобщего дружелюбия смирновских рабочих, с которыми никогда не имел никаких конфликтов. Ни один из смирновских рабочих не пошел на баррикады 1905 года, считая, что на Пресне собрались люди, которые просто не хотят работать.
Как не сойти с ума в ожидании смерти? Не думать о ней, думать о хорошем, о том, что было в моей жизни.
И тогда эти палачи в кожаных пиджачных парах, перетянутые офицерскими ремнями, снятыми с трупов, не заставят меня унижаться.
Я искал силы в воспоминаниях об отце. О нашем доме. О той прекрасной и такой желанной прошлой жизни.
Чтобы не думать о смерти, я стал вспоминать имена любимых лошадей с моих конюшен: «Пылюга. О, дорогой мой Пылюга, мой рекордист! Сотню призов мне принесла твоя резвость и стать!.. Гуляка. Гольден-Бель. Недотрога. Птичка. Саламандра…»
– …Молишься? Ни хера тебе твой бог не поможет!
Распахнута дверь, на пороге – силуэт комиссара.
Страшная, гадкая реальность!
– Выходи!..