Снова на привязи
Шрифт:
Сам он не пьет. Может, снова спросить?
Как бы не рассердился. Испытывать терпение шамана можно до определенного предела. И Накато не хотелось ненароком этого предела достичь.
– Спасибо тебе, господин, - она все-таки подала голос. – Это очень вкусно!
– Ты наелась?
Все-таки потерял терпение. Надоело ему глядеть, как ест рабыня.
– Спасибо тебе, господин, - повторила она, упорно глядя в пол. – Я сыта…
– Тогда допивай вино, - шаман кивнул. – Поднос здесь останется, сможешь потом еще поесть, если захочешь.
Накато
Довольно. Не положено рабыне столько болтать – пусть даже и с почтением. Рабыне полагается молчать в страхе и неведении. Да обычная служанка дара речи лишилась бы, случись очутиться в шатре шамана! И дара речи, и аппетита – от потустороннего, иррационального ужаса. А она, как ни в чем не бывало – наелась и напилась.
Ну, так что ж теперь! Прежде нужно было думать. Накато в несколько глотков допила остатки вина в своей плошке, поставила ее аккуратно на поднос.
Шаман придвинулся ближе, уселся вплотную. Тяжелая рука опустилась ей на плечи, притянула. Накато опустила голову так, что короткие висящие космы упали на лицо, закрыв его.
От жилистого тела шло тепло, точно от жаровни. Все мысли, кружившиеся до этого момента, вымело начисто.
Все, что казалось только что важным – страх, что Фарадж каким-то образом узнал, кто она есть, воспоминание о молодом воине, отвергшем ее – все мгновенно разлетелось в пыль, сделавшись далеким и несущественным. Остался горячий жар тела совсем близко, твердые пальцы на плече и собственное сердце, колотящееся в горле.
Словно у неопытной девицы, которая впервые очутилась наедине с мужчиной.
Пальцами второй руки он осторожно приподнял ее подбородок, заставил поглядеть себе в лицо. Накато моргала растерянно – почти искренне.
– Не бойся, - шепот у самого уха чуть пощекотал кожу. – В моем шатре, наедине, тебе можно глядеть мне в лицо. Когда я позволяю.
– Да, господин, - она слегка улыбнулась.
И взглянула прямо в глаза. В темных зрачках дрожало, отражаясь, пламя жаровен. В красноватом полумраке изрезанное глубокими складками лицо казалось совсем черным.
Тепло шло от жаровен.
И тепло шло от кожи находившегося совсем рядом шамана. Нужно просто выбросить все мысли, что кружат над нею. Сейчас не их время.
Выбросить мысли, а чувства оставить. Давным-давно, когда брат приводил ее в шатер старика Аситы, в ее родном кочевье, она старалась не чувствовать происходящее. Так было проще. Сейчас это не нужно. Накато точно знала – сейчас не будет плохо.
Она сама не могла бы сказать, откуда такая уверенность.
Мысленно усмехнулась сама себе – ведь хотела же ни о чем не думать! Уж тем паче – не вспоминать о прошлом.
А потом мир перед внутренним взором разлетелся бесчисленными яркими искрами. От круживших мыслей не осталось и клочков. Исчезло все. Теперь существовало только тепло, переходящее в жар, и кожа, скользящая по коже.
Предчувствие не обмануло ее. Плохо не было.
*** ***
Накато вольготно вытянулась на покрывалах. Голова лежала на твердом плече шамана. В душе царило умиротворение, тело окутывала истома.
Думать ни о чем не хотелось. В сон, правда, тоже пока что не тянуло. Она, слегка улыбаясь, водила пальцем по темной груди с выпуклыми мышцами.
– А из какого ты кочевья? – неожиданно спросил он, перехватывая ее руку.
– Что? – Накато подняла голову, взглянула растерянно в лицо.
Вопрос застал ее врасплох. Он хочет знать, в каком кочевье она родилась – зачем? И почему вдруг решил спросить? Темные глаза глядели внимательно, с интересом, но без подозрения. Должно быть, просто хочет поддержать разговор.
Вот только что же ему соврать? Девушка опустила ресницы, опасаясь выдать замешательство.
– Я, - она запнулась. – Я родилась не в степи, господин. Я из деревни в горах. В наших местах степи и не увидеть.
Пожалуй, это лучшее. Кочевий по южной окраине степей бродит не так-то много, и шаман вполне может знать о них. Глупо будет попасться на неуклюжей лжи. А деревень в горах много. Глухие горские деревушки безымянны – жители никак их и не называют.
– Так ты из горцев, - он вроде как удивился. – А как на равнине очутилась?
– Меня отец продал караванщикам, чтобы старшей сестре приданое дать, - отозвалась девушка – она знала, что горцы нередко продавали детей, чтобы выжить, или чтобы дать лучшую жизнь оставшимся. – К ней посватался парень, а у них в семье – аж десяток коз! У нас-то только три было, и две по зиме околели, трудно стало. С караваном я в степь пришла, там меня отдали в одно кочевье. И совсем скоро на него напали. Всех убили, шатры сожгли, а меня снова перепродали.
– Вон оно что, - он покивал. – Скучаешь по семье?
Это к чему он? Кого волнует – о чем скучает рабыня?! Странное говорит шаман – темнит что-то.
– Не слишком, господин, - подумав, отозвалась она. – Дома мне нечего делать. А здесь, в этом кочевье, спокойно.
– Ну-ну, - он хмыкнул неопределенно, кивнул каким-то своим мыслям.
Вновь воцарилось молчание. К чему он взялся расспрашивать? Любопытство, или все-таки подозрения?
Нет, были бы подозрения – разговор шел бы иначе. Совсем иначе! Уж после того, что произошло с Айной, в этом сомневаться не приходилось.
Вспомнилось, как Амади заявил Тафари – мол, тот сразу заметит печать на руке Накато. И ее измененную природу. И все потому, что горский разбойник некогда был учеником шамана. А это – не ученик, настоящий шаман! Почему же он ничего не видит? Даже не чует ничего подозрительного.
Ну да, Амади скрыл ее печать. Только он и от Тафари мог ее скрыть.
Не может ведь недоучка, бросивший ученичество и выбравший стезю разбойника, оказаться сильнее настоящего шамана? Она сдержала вздох.