Сны над Танаисом
Шрифт:
Порой его склоняло в иную крайность. Он говорил, что заката эллинской славы все равно не остановить и защищать Город тоже больше не имеет никакого смысла, как нет смысла защищать топкое болото. Он называл Город болотом интриг и "бредней эллинов-эпигонов". Пригони в болото хоть десять легионов и оставь их защищать топь, усмехался он, что же будет? Все десять легионов тихо погрузятся в грязную жижу со всем своим мощным вооружением. Что остается? Тихо сидеть у очагов и молиться богам...
– Ты вот-вот заговоришь христианскими проповедями, - сказал я ему.
Он напряженно взглянул на меня и покачал головой:
– Нет,
Я вижу сейчас, что мучило в те дни Эвмара более всего, - несоизмеримость. Он был горд. И можно ли было упрекать его в гордости? Судьба убеждала Эвмара, что его великая сила, способная сажать на троны новых царей и врачевать целые города и народы, нужна вовсе не для великого дела, не для великого свершения в жизни: всего лишь на то, чтобы распутать сеть событий и - сказать к примеру - дать случайный совет какому-нибудь посредственному поэту, убедить его в надобности сочинения невзрачного стишка, который потом век или много больше будет пропадать в безвестности по дешевым пергаментам... И лишь спустя положенный век или эон этот стишок, всплыв нежданно на поверхность явлений, вдохновит вдруг целое поколение и станет зерном новой великой славы. Да станет ли? Быть может, исчезнет еще не на один век и в какой бездне пожаров и народов, чьим голосом откликнется - неведомо...
Рассудок сумеет принять такую судьбу, но легко ли смирить душу?
Вот что я знаю сейчас... Но, помнится, это я знал и тогда, хотя и в иных словах. Да, в те дни казалось мне, что я наконец научился жить и понимать. Я видел перемену в себе: в моих мыслях, в моем сердце появилась новая крепость... Я лелеял ее и говорил себе: вот судьба обожгла меня и сделала крепче. Я стал просыпаться с чувством кулачного бойца, победившего на Олимпиаде. Меня как будто хватало на всех: всех понять, всех утешить, всем посочувствовать, каждому оказать хотя бы малую помощь. Как никогда ясно прозревал я предназначения: и Эвмара, и свое, и нашего Города... Наконец я понравился самому себе.
Такая жизнь: для себя - длилась три дня, а на четвертый оборвалась безо всякой видимой причины. В полдень четвертого дня, возвращаясь домой из провиантских складов легиона, посреди моста, прямо перед городскими воротами, я вдруг с ужасом обнаружил, что душа моя пуста. В ней не осталось ничего, кроме усталости и пустоты, не поддающейся более никакому живому чувству. Такая пустота случается в выгоревшем изнутри каменном доме.
Я сделал шаг к воротам, но мне почудилось вдруг, что сам Город пуст, как выгоревший дом... И вот чему ужаснулся я: быть теперь моей душе пустой до самой смерти, ибо никогда не избыть причины разорения. Причина же одна: вся суета и все усилия умных и бесстрашных людей привели лишь к одному: к гибели моего отца - и, значит, ни к чему иному привести не могли.
Какую правду, чью судьбу искупала смерть отца? Не было мне ответа - ни в ясном небе, ни в памяти... Ни одного дня, ни одного часа истинного покоя и счастья не вымолила для Города эта великая жертва... И книга Хрисиппа: разве остановить ей падение мойры, сложившей крылья в небе над моим домом?..
Дух изменил мне.
Все мое мужество, вся моя крепость оказалась вдруг соломенным щитом из слов, вычитанных и вызубренных в пору юношеских грез о мужестве и мудрости... Я все знал, но не выслужил судьбою и муками ни крупицы правды, которую осмелился присвоить. И вот
Невия!.. Только она могла меня спасти, выкупить раба, проданного собственной душой силам безверия и ненависти.
Я кинулся домой, но Невию не застал: она вышла на половину брата - а там снова говорили и спорили об одном и том же... Я едва не взвыл от отчаяния... и меня понесло вон из Города. О, как мне был ненавистен Город в этот час! и как меня пугала моя ненависть! как я ненавидел саму ее, и оттого она лишь росла, порабощая меня все сильнее... Не вспомни о детях, я, пожалуй, мог бы не сдержаться и покончить с собой...
Я уходил прочь, не оглядываясь. Путь преградила Река. Я двинулся по берегу, навстречу течению, без всякой ясной цели и мысли.
Знаю теперь, думаю теперь о том дне с благоговением и улыбкой: судьба нарочно пытала меня, опустошая и унижая душу. Всему - свой срок. Довольный своим усердием и мужеством, сытый самим собой и ослепленный гордостью, я не был готов принять семя высшей правды: ей не прорасти в изобильном саду риторики. Она, как нежный и прекрасный весенний цветок, легко растет лишь на пустых полях, только что открывшихся из-под снега, на пепле осенней сгоревшей степи...
Там, у воды, я наткнулся на иссохший остов некогда мощного ствола ветлы. Ветер повалил дерево, оставив лишь низкий, весь в разломах пень. Потемнев и растрескавшись, пень казался теперь едва ли не идеальным воплощением тленности всего сущего. Однако почти от самых корней, окружая массив мертвой древесины, обрамляя его животворным венцом, тянулись вверх тонкие молоденькие ветви. Напоминали они собой недавно проросшие из семян юные древесные стебли.
Разве, довольный собою, сумел бы я прозреть в этом знак истины?
В тот день я умер и родился вновь.
Дума моя вновь наполнилась светом.
– Эвмар!
– позвал я друга, словно он в тот миг стоял рядом со мной.
...Взгляни же: погибло давно это дерево, но весной оно снова цвело.
И вот ныне вода и сам ветер, сгубивший его, разносят новое семя.
И так в любом старом древе: у исхода ствола, под корою в глубине его плоти, спят незримо для нас семена.
Пока древо растет, пока крепнет, являя свету цветы, зреют в кроне его семена-одногодки и, созрев, разлетаются прочь.
Этим крепок древесный род, не обрываясь в веках.
Но если рок сломит ствол у самого корня, даже тогда не подступится к дереву смерть.
Незримое семя хранится до этого часа и может ждать век, пока обрушатся крона и ствол.
Оно прорастет сквозь твердеющий панцирь коры - и даст новое семя, а судьба того семени - в землю упасть и взойти.
И пусть за весь век не взошел ни один росток от семени кроны, все же надежда жива продлить свой род на земле.
Так же Город: он тоже во времени - древо.