Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

Вирта Николай Евгеньевич

— Нет. Я не хочу.

— Может, устроим обмен?

— Опять сделку? — насторожилась Женя.

— Ты сейчас насчет ребенка сказала. Хорошо. Может, я его тоже хочу, а? Может, хочу, но не верю тебе. Ведь и ты не веришь мне, не хочешь помочь мне. Почему я должен верить и помогать тебе?

Женя молчала. За окном шуршал дождь и шумели деревья.

— Так вот я и говорю, ты слышишь? Надо отвлечь Виктора. Ну, что тебе стоит? Я ведь верю тебе, ты хочешь мне помочь. Нет, нет, не бойся, я ему не сделаю ничего дурного. Не сделаю, слышишь?

Но это нужно. Тогда, понимаешь, тогда я приду к тебе, тогда я возьму тебя к себе и скажу… — Он поцеловал ее. — Что же ты молчишь?

Женя хотела что-то сказать, тут постучали в дверь.

— Кто?

— Это я, Евгения Николаевна, Сергей Сергеевич.

— Сию минуту. — Женя поправила волосы, подушки, покрывала… — Входите.

Дверь приоткрылась. Появился Зеленецкий.

— Простите столь позднее вторжение, — произнес он необыкновенно ласковым и почтительным голосом. — Я сидел с Николаем Ивановичем, узнал, что здесь Лев Никитич, и решил… Чрезвычайные обстоятельства.

— Вы чем-то расстроены, Сергей Сергеевич? — без особенного интереса спросила Женя.

— Помилуйте, — возмущенно сказал вдруг Зеленецкий. — Я не понимаю, что здесь происходит. Я не могу работать. Грохот, треск, вопли! Это Верхнереченск? Тут пилят, там стучат, здесь лязгает железо…

Усевшись в кресло, Зеленецкий рассказал о последнем своем разговоре с редактором. По совету Льва Сергей Сергеевич сделал попытку вернуться в редакцию.

— «Я, говорит, вас печатать не буду», — обращаясь к Жене, говорил Зеленецкий: — Я его спрашиваю: «Предпочитаете мальчишек?» А он мне в ответ: «Да-с, мальчишек. Не такие, говорит, специалисты, как вы, но пишут по-русски». Понимаете, по-русски! «Простите, говорю, а на каком же языке пишу я?» Знаете, что он мне ответил? Он мне сказал, что я пишу на чужом языке! А? Как вам это нравится? На чужом, хо-хо!

— Он не дурак, — холодно заметил Лев. — Я давно советовал вам быть осторожнее.

— Уезжаю в Москву. — Зеленецкий строил разговор так, как будто в комнате была только Женя. — Надеюсь, уж там не посмеют стучать и лязгать. Москва! Боже мой! Тихие переулки! Арбат! Уж в Москве-то им не удастся нарушить покой веков.

— И скоро уезжаете? — спросила Женя.

— На днях. Помните, Женя, я обещал вам разузнать о семье Хованей? Так вот узнал. Все узнал.

— Это вы обещали мне, — снова дал знать о себе Лев. — Но теперь это мне ни к чему.

— Ах, вот как? Впрочем, как угодно! Но установлено точно: Ховань — Рюриковичи. Совершенно определенно.

— Позвольте, вы же недавно утверждали обратное.

— Ошибся. Признаюсь, что делать, — человек есмь. Нет, нет, на этот раз окончательно — Рюрикович. Но вы знаете, это-то меня и угнетает. Этот Рюрикович поразил меня. Я просто не ожидал. Я его учитель, можно сказать, наставник — и вдруг…

— Что такое? — встревожилась Женя.

— Представьте, совершенно необъяснимый случай. Знаете, даже неловко говорить. Косвенно задет и я… На днях

приходит ко мне. Сумрачный. Строгий. Я, конечно, радуюсь: любил, признаюсь, любил, воспитывал. Утешаю, вливаю бодрость, он, знаете, усмехается. Я думаю, что-то не так, не повезло, вероятно, со стихами. Э-э, стихи его, надо сказать, э-э… Стихи не блещут, я говорил всегда. Рассказы, да, рассказы, все-таки… Я ведь строг, очень строг. Но стихи, гм… дрянненькие стишки… Хорошо… Перевожу разговор на другую тему, показываю свою книгу, читаю отрывки. И представьте! «Сергей Сергеевич, — сказал он, — мои стихи были чушь и дрянь. Ваша книга, если она вся такая, — вредная гадость и бред. Лучше бы вам ее выкинуть в яму». Нет, вы что-нибудь понимаете? — Зеленецкий снова обращался к Жене.

Лев хихикал.

— И это ученики! Это мой ученик! — грустно восклицал Сергей Сергеевич. — Таков его печальный конец!

— Ваш будет еще печальнее, — сказал Лев, мстя Зеленецкому за явное игнорирование его присутствия. — Скверно вы кончите, господин эсер.

Зеленецкий пропустил эту реплику мимо ушей. Посидев еще несколько минут, он стал прощаться.

Было около двенадцати. У Камневых Лев оставаться не хотел — выдумал какое-то спешное дело и ушел сразу после Зеленецкого.

Женя, оставшись одна, долго и горько плакала. И уснула с мыслью: она не поступится ни своей совестью, ни ребенком, — хотя бы это грозило разрывом со Львом.

4

Антон Антонович Богатов зашел в мастерскую к Льву. Лев только что вернулся из губплана — он решил уйти с работы и передать проблему «каучуконосов» своему помощнику.

В губплане его уговаривали остаться, начальству Лев нравился; нравился его ум, резкие выступления против «оппортунистов», смелые проекты. Но Лев сослался на болезнь, показал удостоверение врача и распрощался со службой.

В удостоверении, которое ему было выдано, начальство написало много хвалебных слов по поводу талантов Льва.

Когда Антон Антонович вошел в мастерскую, Лев, посмеиваясь, читал эту бумажку.

Еще в дверях Антон Антонович начал, по обыкновению, с ругани.

— Это что же такое, туды-т твою душу? Пять лет галоши носились как миленькие, а тут на тебе — расползлись! Да ведь это же обман нашего брата! Это почему же делают такое дерьмо, прости господи! У меня до революции галоши по десяти лет носились и ничего им не делалось. А тут пять годов! Ты скажи, почему?

Лев взял галоши, покачал головой.

— Нельзя чинить. Такая уж резина.

Антон Антонович снова начал костить на чем свет стоит «обманщиков рабочего класса».

Лев повертел в руках галоши и заявил Антону Антоновичу, что лишь из уважения к нему он починит эту рванину и сам принесет их, — давно-де не был в гостях у хороших людей. Тут же Лев осмотрел сапоги Антона Антоновича и пообещал сделать к ним резиновые подошвы.

— Будешь, старик, на ходу качаться, как на рессорах!