Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

II

Не узнаю окружающего. Вещи остались теми же, но частицы их, мигая, изменяли очертания, как лампочки иллю- минации на Центральном телеграфе. Связи остались, но направление их изменилось. Мужчина стоял на весах. Его вес оставался тем же. И нос был на месте, только вставлен внутрь, точно полый чехол кинжала. Неумещающийся кончик торчал из затылка. Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера, зато тени их стояли вертикально, будто их выре- зали ножницами. Они чуть погромыхивали от ветра, вроде серебра от шоколада. Глубина колодца росла вверх, как черный сноп прожектора. В ней лежало утонувшее ведро и плавали кусочки тины. Из трех облачков шел дождь. Они были похожи на пластмассовые гребенки с зубьями дождя. (У двух зубья торчали вниз, у третьего — вверх.) Ну и рокировочка! На место ладьи генуэзской башни встала колокольня Ивана Великого. На ней, не успев растаять, позвякивали сосульки. Страницы истории были перетасованы, как карты в колоде. За индустриальной революцией следовало нашеcтвие Батыя. У циклотрона толпилась очередь. Проходили профилактику. Их разбирали и собирали. Выходили обновленными. У одного ухо было привинчено ко лбу с дырочкой посредине вроде зеркала отоларинголога. «Счастливчик, — утешали его. — Удобно для замочной скважины! И видно и слышно одновременно». А эта требовала жалобную книгу. «Сердце забыли положить, сердце!» Двумя пальцами он выдвинул ей грудь, как правый ящик письменного стола, вложил что-то и

захлопнул обратно. Экспериментщик Ъ пел, пританцовывая. «Е9 — Д4, — бормотал экспериментщик. — О, таинство творчества! От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Важно сохранить систему. К чему поэзия? Будут роботы. Психика — это комбинация аминокислот... Есть идея! Если разрезать земной шар по эква- тору и вложить одно полушарие в другое, как половинки яичной скорлупы... Конечно, придется спилить Эйфелеву башню, чтобы она не проткнула поверхность в районе Австралийской низменности. Правда, половина человечества погибнет, но за то вторая вкусит радость эксперимента!..» И только на сцене Президиум собрания сохранял полный порядок. 16 его членов сияли, как яйца в аппарате для просвечивания яиц. Они были круглы и поэтому одинаковы со всех сторон. И лишь у одного над столом вместо туловища торчали ноги подобно трубам перископа. Но этого никто не замечал. Докладчик выпятил грудь. Но голова его, как у целлулоидного пупса, была повернута вперед затылком. «Вперед, к новым победам!» — призывал докладчик. Все соглашались. Но где перед? Горизонтальная стрелка указателя (не то «туалет», не то «к новым победам!») торчала вверх на манер десяти минут третьего. Люди продолжали идти целеустремленной цепочкой по ее направлению, как по ступеням невидимой лестницы. Никто ничего не замечал. НИКТО Над всем этим, как апокалипсический знак, горел плакат: «Опасайтесь случайных связей!» Но кнопки были воткнуты острием вверх. НИЧЕГО Иссиня-черные брови были нарисованы не над, а под глазами, как тени от карниза. НЕ ЗАМЕЧАЛ. Может, ее называют Оза?

III

Ты мне снишься под утро, как ты, милая, снишься!.. Почему-то под дулами, наведенными снизу. Ты летишь Подмосковьем, хороша до озноба, вся твоя маскировка — 30 метров озона! Твои миги сосчитаны наведенным патроном, 30 метров озона — вся броня и защита! В том рассвете болотном, где полет безутешен, но пахнуло полетом, и — уже не удержишь. Дай мне, Господи, крыльев не для славы красивой — чтобы только прикрыть ее от прицела трясины. Пусть еще погуляется этой дуре рисковой, хоть секунду — раскованно. Только пусть не оглянется. Пусть хоть ей будет счастье в доме с умным сынишкой. Наяву ли сейчас ты? И когда же ты снишься? От утра ли до вечера, в шумном счастье заверчена, до утра? поутру ли? — за секунду от пули.

IV

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны? И душу удалят, как вредные миндалины? Ужели и хорей, серебряный флейтист, погибнет, как форель погибла у плотин? Ужели и любовь не модна, как камин? Аминь? Но почему ж тогда, заполнив Лужники, мы тянемся к стихам, как к травам от цинги? И радостно и робко в нас души расцветают... Роботы, роботы, роботы речь мою прерывают. Толпами автоматы топают к автоматам, сунут жетон оплаты, вытянут сок томатный, некогда думать, некогда, в офисы — как вагонетки, есть только брутто, нетто — быть человеком некогда! Вот мой приятель-лирик: к нему забежала горничная... Утром вздохнула горестно, — мол, так и не поговорили! Ангел, об чем претензии? Провинциалочка некая! Сказки хотелось, песни? Некогда, некогда, некогда! Что там в груди колотится пойманной партизанкою? Сердце, вам безработица. В мире — роботизация. Ужас! Мама, роди меня обратно!.. Обратно — к истокам неслись реки. Обратно — от финиша к старту задним ходом неслись мотоциклисты. Баобабы на глазах, худея, превращались в прутики саженцев — обратно! Пуля, вылетев из сердца Маяковского, пролетев прожженную дырочку на рубашке, юркнула в ствол маузера 4-03986, а тот, свернувшись улиткой, нырнул в ящик стола...

V

А не махнуть ли на море?

VI

В час отлива возле чайной я лежал в ночи печальной, говорил друзьям об Озе и величье бытия, но внезапно черный ворон примешался к разговорам, вспыхнув синими очами, он сказал: «А на фига?!» Я вскричал: «Мне жаль вас, птица, человеком вам родиться б, счастье высшее трудиться, полпланеты раскроя...» Он сказал: «А на фига?!» «Будешь ты, — великий ментор, бог машин, экспериментов, будешь бронзой монументов знаменит во все края...» Он сказал: «А на фига?!» «Уничтожив олигархов, ты настроишь агрегатов, демократией заменишь короля и холуя...» Он сказал: «А на фига?!» Я сказал: «А хочешь — будешь спать в заброшенной избушке, утром пальчики девичьи будут класть на губы вишни, глушь такая, что не слышна ни хвала и ни хула...» Он ответил: «Все — мура, раб стандарта, царь природы, ты свободен без свободы, ты летишь в автомашине, но машина — без руля... Оза, Роза ли, стервоза — как скучны метаморфозы, в ящик рано или поздно... Жизнь была — а на фига?!» Как сказать ему, подонку, что живем не чтоб подохнуть, — чтоб губами тронуть чудо поцелуя и ручья! Чудо жить — необъяснимо. Кто не жил — что спорить с ними?!.. Можно бы — да на фига?

VII

А тебе семнадцать. Ты запыхалась после гим- настики. И неважно, как тебя зовут. Ты и не слышала о циклотроне. Кто-то сдуру воткнул на приморской набережной два ртутных фонаря. Мы идем навстречу. Ты от одного, я от другого. Два света бьют нам в спину. И прежде, чем встречаются наши руки, сливаются наши тени — живые, теплые, окруженные мертвой белизной. Мне кажется, что ты все время идешь навстречу! Затылок людей всегда смотрит в прошлое. За нами, как очередь на троллейбус, стоит время. У меня за плечами прошлое, как рюкзак, за тобой — будущее. Оно за тобой шумит, как парашют. Когда мы вместе — я чувствую, как из тебя в меня переходит будущее, а в тебя — прошлое, будто мы песочные часы. Как ты страдаешь от пережитков будущего! Ты резка, искренна. Ты поразительно невежественна. Прошлое для тебя еще может измениться и наступать. «Наполеон, — говорю я, — был выдающийся государственный деятель». Ты отвечаешь: «Посмотрим!» Зато будущее для тебя достоверно и безусловно. «Завтра мы пошли в лес», — говоришь ты. У, какой лес зашумел назавтра! До сих пор у тебя из левой туфельки не вытряхнулась сухая хвойная иголка. Твои туфли остроносые — такие уже не носят. «Еще не носят», — смеешься ты. Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы ты никогда не разглядела майданеков и инквизиции. Твои зубы розовы от помады. Иногда ты пытаешься подладиться ко мне. Я замечаю, что-то мучит тебя. Ты что-то ерзаешь.

«Ну, что ты?» Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь, как на иностранном языке: «Я получила большое эстетическое удовольствие! А раньше я тебя боялась... А о чем ты думаешь?..» Может, ее называют Оза?

VIII

Выйду ли к парку, в море ль плыву — туфелек пара стоит на полу. Левая к правой набок припала, их не поправят — времени мало. В мире не топлено, в мире ни зги, вы еще теплые, только с ноги, в вас от ступни потемнела изнанка, вытерлось золото фирменных знаков... Красные голуби просо клюют. Кровь кружит голову — спать не дают! Выйду ли к пляжу — туфелек пара, будто купальщица в море пропала. Где ты, купальщица? Вымыты пляжи. Как тебе плавается? С кем тебе пляшется? ...В мире металла, на черной планете, сентиментальные туфельки эти, как перед танком присели голубки — нежные туфельки в форме скорлупки! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IX

Друг белокурый, что я натворил! Тебя не опечалят строки эти? Предполагая подарить бессмертье, выходит, я погибель подарил. Фельдфебель, олимпийский эгоист, какой кретин скатился до приказа: «Остановись, мгновенье. Ты — прекрасно»?! Нет, продолжайся, не остановись! Зачем стреножить жизнь, как конокрад? Что наша жизнь? Взаимопревращенье. Бессмертье ж — прекращенное движенье, как вырезан из ленты кинокадр. Бессмертье — как зверинец меж людей. В нем стонут Анна, Оза, Беатриче... И каждый может, гогоча и тыча, судить тебя и родинки глядеть. Какая грусть — не видеться с тобой, какая грусть — увидеться в толкучке, где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя, касается тебя — какая боль! Ты-то простишь мне боль твою и стон. Ну, а в душе кровавые мозоли? Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля, жует бифштекс над этим вот листом! Простимся, Оза, сквозь решетку строк... Но кровь к вискам бросается, задохшись, когда живой, как бабочка в ладошке, из телефона бьется голосок...

От автора и кое-что другое

Люблю я Дубну. Там мои друзья. Березы там растут сквозь тротуары. И так же независимы и талы чудесных обитателей глаза. Цвет нации божественно оброс. И, может, потому не дам я дуба — мою судьбу оберегает Дубна, как берегу я свет ее берез. Я чем-то существую ради них. Там я нашел в гостинице дневник. Не к первому попала мне тетрадь: ее командировщики листали, острили на полях ее устало и засыпали, силясь разобрать. Вот чей-то почерк; «Автор-абстрактист!» А снизу красным: «Сам туда катись!» «Может, автор сам из тех, кто тешит публику подтекстом?» «Брось искать подтекст, задрыга! Ты смотришь в книгу — видишь фигу». Оставим эти мудрости, дневник. Хватает комментариев без них. * * * ...А дальше запись лекций начиналась, мир цифр и чей-то профиль машинальный. Здесь реализмом трудно потрястись — не Репин был наш бедный портретист. А после были вырваны листы. Наверно, мой упившийся предшественник, где про любовь рванул, что посущественней... А следующей фразой было: ТЫ

Х

ТЫ сегодня, 16-го, справляешь день рождения в ресторане «Берлин». Зеркало там на потолке. Из зеркала вниз головой, как сосульки, сви- сали гости. В центре потолка нежный, как вымя, висел розовый торт с воткнутыми свечками. Вокруг него, как лампочки, ввернутые в элегантные черные розетки костюмов, сияли лысины и прически. Лиц не было видно. У одно- го лысина была маленькая, как дырка на пятке носка. Ее можно было закрасить чернилами. У другого она была прозрачна, как спелое яблоко, и сквозь нее, как зернышки, просвечи- вали три мысли (две черные и одна светлая — недозрелая). Проборы щеголей горели, как щели в копилках. Затылок брюнетки с прикнопленным про- зрачным нейлоновым бантом полз, словно муха по потолку. Лиц не было видно. Зато перед каждым, как таблички перед экспонатами, лежали бумажки, где кто сидит. И только одна тарелка была белая, как пустая розетка. «Скажите, а почему слева от хозяйки пустое место?» «Министра, может, ждут?» «А может, помер кто?» Никто не знал, что там сижу я. Я невидим. Изящные денди, подходящие тебя поздравить, спотыкаются об меня, царапают вилками. Ты сидишь рядом, но ты восторженно чужая, как подарок в целлофане. Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-то этакого! Поближе к жизни, не от мира сего... чтобы модерново...» Поэт подымается (вернее, опускается, как спускают трап с вертолета). Голос его странен, как бы антимирен ему.

Молитва

Матерь Владимирская, единственная, первой молитвой — молитвой последнею — я умоляю — стань нашей посредницей. Неумолимы зрачки Ее льдистые. Я не кощунствую — просто нет силы. Жизнь забери и успехи минутные, наихрустальнейший голос в России — мне ни к чему это! Видишь — лежу — почернел как кикимора. Все безысходно... Осталось одно лишь — грохнись ей в ноги, Матерь Владимирская, может, умолишь, может, умолишь... Читая, он запрокидывает лицо. И на его белом лице, как на тарелке, горел нос, точно болгарский перец. Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и тостик!» Слово берет следующий поэт. Он пьян вдребезину. Он свисает с потолка вниз головой и просыхает, как полотенце. Только несколько слов можно разобрать из его бормотанья: — Заонежье. Тает теплоход. Дай мне погрузиться в твое озеро. До сих пор вся жизнь моя — Предозье. Не дай бог — в Заозье занесет... Все замолкают. Слово берет тамада Ъ. Он раскачивается вниз головой, как длинный маятник. «Тост за новорожденную». Голос его, как из репродуктора, разносит- ся с потолка ресторана. «За ее новое рождение, и я, как крестный... Да, а как зовут новорожденную?» (Никто но знает.) Как это все напоминает что-то! И под этим подвешенным миром внизу распо- ложился второй, наоборотный, со своим поэтом, со своим тамадой Ъ. Они едва не касаются затылками друг друга, симметричные, как песочные часы. Но что это? Где я? В каком идиотском измерении? Что это за потолочно-зеркальная реальность? Что за наоборотная страна?! Ты-то как попала сюда? Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребезги, как капли с карниза! Задумавшись, я машинально глотаю бутерброд с кетовой икрой. Но почему висящий напротив, как окорок, периферийный классик с ужасом смотрит на мой желудок? Боже, ведь я-то невидим, а бутерброд реален! Он передвигается по мне, как красный джемпер в лифте. Классик что-то шепчет соседу. Слух моментально пронизывает головы, как бусы на нитке. Красные змеи языков ввинчиваются в уши соседей. Все глядят на бутерброд. «А нас килькой кормят!» — вопит классик. Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат меня, кто же выручит тебя: кто же разобьет зеркало?! Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь на красную дорожку пола. Рядом со мной, за стулом, стоит пара туфелек. Они, видимо, жмут кому-то. Левая припала к правой. (Как все напоминает что-то!) Тебя просят спеть... Начинаются танцы. Первая пара с хрустом проносится по мне. Подошвы! Подошвы! Почему все ботинки с подковами? Рядом кто-то с хрустом давит по туфелькам. Чьи-то каблучки, подобно швейной машинке, прошивают мне кожу на лице. Только бы не в глаза!.. Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все. Роботы! Роботы! Роботы! Как ты, милая, снишься! «Так как же зовут новорожденную?» — надрывается тамада. «Зоя! — ору я. — Зоя!» А может, ее называют Оза?