Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

* * *

Не придумано истинней мига, чем раскрытые наугад — недочитанные, как книга,— разметавшись, любовники спят. 1972

* * *

Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет. Есть дубликаты — как домик убранный, где они жили немного лет. Вас лаем встретит собачка белая, и расположенные на холме две рощи — правая, а позже левая — повторят лай про себя, во мгле. Два эха в рощах живут раздельные, как будто в стереоколонках двух, все, что ты сделала и что я сделаю, они разносят по свету вслух. А в доме эхо уронит чашку, ложное эхо предложит чай, ложное эхо оставит на ночь, когда ей надо бы закричать: «Не возвращайся ко мне, возлюбленный, мы были раньше, нас больше нет, две изумительные изюминки, хоть и расправятся тебе в ответ...» А завтра вечером, на поезд следуя, вы

в речку выбросите ключи, и роща правая, и роща левая вам вашим голосом прокричит: «Не покидайте своих возлюбленных. Былых возлюбленных на свете нет...» Но вы не выслушаете совет. 1974

Выпусти птицу!

Что с тобой, крашеная, послушай?! Модная прима с прядью плакучей, бросишь купюру — выпустишь птицу. Так что прыщами пошла продавщица. Деньги на ветер, синь шебутная! Как щебетала в клетке из тиса та аметистовая четвертная — «Выпусти птицу!» Ты оскорбляешь труд птицелова, месячный заработок свой горький и «Геометрию» Киселева, ставшую рыночною оберткой. Птица тебя не поймет и не вспомнит, люд сматерится, будет обед твой — булочка в полдник, ты понимаешь? Выпусти птицу! Птице пора за моря вероломные, пусты лимонные филармонии, пусть не себя — из неволи и сытости — выпусти, выпусти... Не понимаю, но обожаю бабскую выходку на базаре. «Ты дефективная, что ли, деваха? Дура — де-юре, чудо — де-факто!» Как ты ждала ее, красотулю! Вымыла в горнице половицы. Ах, не латунную, а золотую!.. Не залетела. Выпусти птицу! Мы третьи сутки с тобою в раздоре, чтоб разрядиться, выпусти сладкую пленницу горя, выпусти птицу! В руки синица — скучная сказка, в небо синицу! Дело отлова — доля мужская, женская доля — выпустить птицу!.. Наманикюренная десница, словно крыло самолетное снизу, в огненных знаках над рынком струится, выпустив птицу. Да и была ль она, вестница чудная?.. Вспыхнет на шляпе вместо гостинца пятнышко едкое и жемчужное — память о птице. 1972

У озера

Прибегала в мой быт холостой, задувала свечу, как служанка. Было бешено хорошо и задуматься было ужасно! Я проснусь и промолвлю: «Да здррра- вствует бодрая температура!» И на высохших после дождя громких джинсах — налет перламутра. Спрыгну в сад и окно притворю, чтобы бритва тебе не жужжала. Шнур протянется в спальню твою. Дело близилось к сентябрю. И задуматься было ужасно, что свобода пуста, как труба, что любовь — это самодержавье. Моя шумная жизнь без тебя не имеет уже содержанья. Ощущение это прошло, прошуршавши по саду ужами... Несказаемо хорошо. А задуматься — было ужасно. 1973

Сон

Мы снова встретились. И нас везла машина грузовая. Влюбились мы — в который раз. Но ты меня не узнавала. Меня ты привела домой. Любила и любовь давала. Мы годы прожили с тобой. Но ты меня не узнавала! 1972

Старая фотография

Нигилисточка, моя прапракузиночка! Ждут жандармы у крыльца на вороных. Только вздрагивал, как белая кувшиночка, гимназический стоячий воротник. Страшно мне за эти лилии лесные, и коса, такая спелая коса! Не готова к революции Россия. Дурочка, разуй глаза. «Я готова,— отвечаешь,— это — главное». А когда через столетие пройду, будто шейки гимназисток обезглавленных, вздрогнут белые кувшинки на пруду. 1972

* * *

Ты молилась ли на ночь, береза? Вы молились ли на ночь, запрокинутые озера Сенеж, Свитязь и Нарочь? Вы молились ли на ночь, соборы Покрова и Успенья? Покурю у забора. Надо, чтобы успели. У лугов, что скосили, запах автомобилей... Ты молилась, Россия? Как тебя мы любили! 1972

НТР

Моя бабушка — староверка, но она — научно-техническая революционерка. Кормит гормонами кабана. Научно-технические коровы следят за Харламовым и Петровым, и, прикрываясь ночным покровом, сексуал-революционерка Сударкина, в сердце, как в трусики-безразмерки, умещающая пол-Краснодара, подрывает основы семьи, частной собственности и государства. Научно-технические обмены отменны. Посылаем Терпсихору — получаем «Пепси-колу». И все-таки это есть Революция — в умах, в быту и в народах целых. К двенадцати стрелки часов крадутся — но мы носим лазерные, без стрелок! Я — попутчик научно-технической революции. При всем уважении к коромыслам хочу, чтобы в самой дыре завалющей был водопровод и свобода мысли. За это

я стану на горло песне, устану — товарищи подержат за горло. Но певчее горло с дыхательным вместе — живу, не дыша от счастья и горя. Скажу, вырываясь из тисков стишка, тем горлом, которым дышу и пою: «Да здравствует Научно-техническая, перерастающая в Духовную!» Революция в опасности! Нужны меры. Она саботажникам не по нутру. Научно-технические контрреволюционеры не едят синтетическую икру. 1973

Похороны Гоголя Николая Васильича

1. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться...

Н. В. Гоголь. «Завещание»

I

Вы живого несли по стране! Гоголь был в летаргическом сне. Гоголь думал в гробу на спине: «Как доносится дождь через крышу, но ко мне не проникнет, шумя,— отпеванье неясное слышу, понимаю, что это меня. Вы вокруг меня встали в кольцо, наблюдая, с какою кручиной погружается нос мой в лицо, точно лезвие в нож перочинный. Разве я некрофил? Это вы! Любят похороны в России, поминают, когда вы мертвы, забывая, пока вы живые. Плоть худую и грешный мой дух под прощальные плачи волшебные заколачиваете в сундук, отправляя назад, до востребования». Летаргическая Нева, летаргическая немота — позабыть, как звучат слова...

II

«Поднимите мне веки, соотечественники мои, в летаргическом веке пробудитесь от галиматьи. Поднимите мне веки! Разбуди меня, люд молодой, мои книги читавший под партой, потрудитесь понять, что со мной. Нет, отходят попарно. Под Уфой затекает спина, под Рязанью мой разум смеркается. Вот одна подошла, поняла... Нет — сморкается! Вместо смеха открылся кошмар. Мною сделанное — минимально. Мне впивается в шею комар, он один меня понимает. Я запретный выращивал плод, плоть живую я скрещивал с тленьем. Помоги мне подняться, Господь, чтоб упасть пред тобой на колени. Летаргическая благодать, летаргический балаган — спать, спать, спать... Я вскрывал, пролетая, гроба в предрассветную пору, как из складчатого гриба, из крылатки рассеивал споры. Ждал в хрустальных гробах, как в стручках, оробелых царевен горошины. Что достигнуто? Я в дураках. Жизнь такая короткая! Жизнь сквозь поры несется в верхи, с той же скоростью из стакана испаряются пузырьки недопитого мною нарзана». Как торжественно-страшно лежать, как беспомощно знать и желать, что стоит недопитый стакан!

III

«Из-под фрака украли исподнее. Дует в щель. Но в нее не просунуться. Что там муки Господние перед тем, как в могиле проснуться!» Крик подземный глубин не потряс. Трое выпили на могиле. Любят похороны у нас, как вы любите слушать рассказ, как вы Гоголя хоронили. Вскройте гроб и застыньте в снегу. Гоголь, скорчась, лежит на боку. Вросший ноготь подкладку прорвал сапогу». 1973—1974

* * *

В человеческом организме девяносто процентов воды, как, наверное, в Паганини девяносто процентов любви! Даже если— как исключение — вас растаптывает толпа, в человеческом назначении девяносто процентов добра. Девяносто процентов музыки, даже если она беда, так во мне, несмотря на мусор, девяносто процентов тебя. 1972

Монолог читателя

Четырнадцать тысяч пиитов страдают во мгле Лужников. Я выйду в эстрадных софитах — последний читатель стихов. Разинувши рот, как минеры, скажу в ликование: «Желаю прослушать Смирновых неопубликованное!» Три тыщи великих Смирновых захлопают, как орлы с трех тыщ этикеток «Минводы», пытаясь взлететь со скалы. И хор, содрогнув батисферы, сольется в трехтысячный стих. Мне грянут аплодисменты за то, что я выслушал их. Толпа поэтессок минорно автографов ждет у кулис. Доходит до самоубийств! Скандирующие сурово Смирновы, Смирновы, Смирновы желают на «бис». И снова как реквием служат, я выйду в прожекторах, родившийся, чтобы слушать среди прирожденных орать. Заслуги мои небольшие, сутул и невнятен мой век, средь тысячей небожителей — единственный человек. Меня пожалеют и вспомнят. Не то, что бывал я пророк, а что не берег перепонки, как раньше гортань не берег. «Скажи в меня, женщина, горе, скажи в меня счастье! Как плачем мы, выбежав в поле, но чаще, но чаще нам попросту хочется высвободить невысказанное, заветное... Нужна хоть кому-нибудь исповедь, как Богу, которого нету!» Я буду любезен народу не тем, что творил монумент,— невысказанную ноту понять и услышать сумел. 1975