Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

Порнография духа

Отплясывает при народе с поклонником голым подруга. Ликуй, порнография плоти! Но есть порнография духа. Докладчик порой на лектории, в искусстве силен как стряпуха, раскроет на аудитории свою порнографию духа. В Пикассо ему все не ясно, Стравинский — безнравственность слуха. Такого бы постеснялась любая парижская шлюха. Когда танцовщицу раздели, стыжусь за пославших ее. Когда мой собрат по панели, стыжусь за него самое. Подпольные миллионеры, когда твоей родине худо, являют в брильянтах и нерпах свою порнографию духа. Когда на собрании в зале неверного судят супруга, желая интимных деталей, ревет порнография духа. Как вы вообще это смеете! Как часто мы с вами пытаемся взглянуть при общественном свете, когда и двоим — это таинство... Конечно, спать вместе не стоило б... Но в скважине голый глаз значительно непристойнее того, что он видит у вас... Клеймите стриптизы экранные, венерам

закутайте брюхо, Но все-таки дух — это главное. Долой порнографию духа! 1974

Спальные ангелы

Огни Медыни? А может, Волги? Стакан на ощупь. Спят молодые на нижней полке в вагоне общем. На верхней полке не спит подросток. С ним это будет. Напротив мать его кусает простынь. Но не осудит. Командировочный забился в угол, не спит с Уссури. О чем он думает под шепот в ухо? Они уснули. Огням качаться, не спать родителям, не спать соседям. Какое счастье в словах спасительных: «Давай уедем!» Да хранят их ангелы спальные, качав и плакав,— на полках спаренных, как крылья первых аэропланов. 1971

Свитязь

Опали берега осенние. Не заплывайте. Это омут. А летом озеро — спасение тем, кто тоскуют или тонут. А летом берега целебные, как будто шина, надуваются ольховым светом и серебряным и тихо в берегах качаются. Наверно, это микроклимат. Услышишь, скрипнула калитка или колодец журавлиный — все ожидаешь, что окликнут. Я здесь и сам живу для отзыва. И снова сердце разрывается — дубовый лист, прилипший к озеру, напоминает Страдивариуса. 1970

Обстановочка

Это мой теневой кабинет. Пока нет: гардероба и полн. собр. соч. Кальдерона. Его Величество Александрийский буфет правит мною в рассрочку несколько лет. Вот кресло-катапульта времен борьбы против культа. Тень от предстоящей иконы: «Кинозвезда, пожирающая дракона». Обещал подарить Солоухин. По слухам, VI век. Феофан Грек, Стол. «Кент». На столе ответ на анкету: «Предпочитаю «Беломор» «Кенту». Вот жены акварельный портрет. Обн. натура. Персидская миниатюра. III век. Эмали лиловой. Сама, вероятно, в столовой... Вот моя теневая столовая — смотрите, какая здоровая! На обед все, чего нет (след. перечисление ед). Тень бабушки — салфетка узорная, вышивала, страдалица, вензеля иллюзорные. Осторожно, деда уронишь! Пианино. «Рёниш». Мамино. Видно, жена перед нами играла Рахманинова. Одна клавиша полуутоплена, еще теплая. (Бьет.) Ой, нота какая печальная! Сама, вероятно, в спальне. Услышала нас и пошла наводить марафет. «Уходя, выключайте свет!» «Проходя через пороги, предварительно вытирайте ноги. Потолки новые — предварительно вымывайте голову». Вот моя теневая спальня. Ой, как развалено... Хорошо, что жены нет. Тень от Милы, Нади, Тани, Ниннет +14 созданий с площади Испании. Уголок забытых вещей! № 2-й, № 3-й, № 8-й — никто не признается чей! А вот женина брошка. И платье брошено... наверное, опять побегла к Аэродромову за димедролом... Актриса, но тем не менее! Простите, это дела семейные... (В прихожей, черен и непрост, кот поднимал загнутый хвост, его в рассеянности Гость, к несчастью, принимал за трость.) Вот ванная. Что-то странное! Свет под дверью. Заперто изнутри. Нет, не верю! Эй, Аэродромов, отвори! Вот так всегда. Слышите, переливается на пол вода. (Стучит.) Нет ответа. (От страшной догадки он делается неузнаваем.) О нет, только не это!.. Ломаем! Она ведь вчера говорила — «Если не придешь домой...» Милая! Что ты натворила! (Дверь высаживают.) Боже мой!.. Никого. Только зеркало запотелое. Перелитая ванна полна пустой глубины. Сухие, нетронутые полотенца... Голос из стены: «А зачем мне вытираться, вылетая в вентиляцию?!» 1972

Украли!

Нападающего выкрали! Тени плоские, как выкройки. Мчится по ночной Москве тело славное в мешке. До свидания, соколики! В мешковине, далека, золотой своей наколочкой удаляется Москва... Перекрыты магистрали, перехвачен лидер ралли. И радирует радар: «В поле зрения вратарь». Двое штатских, ставши в струнку, похвалялись, наподдавшие: «Ты кого?» — «Я — Главконструктора». «Ерунда! Я — нападающего!» «Продается центр защиты и две штуки незасчитанные!» «Я — как братья Эспозито. Не играю за спасибо!» «Народился в Магадане феномен с тремя ногами, ноги крепят к голове по системе «дубль-ве». «Прикуплю игру на кубок, только честно, без покупок». Умыкнули балерину. А певица на мели — утянули пелерину, а саму не увели. На суде судье судья отвечает: «Свистнул я. С центра поля, в честном споре нападающего сперли». Центр сперт, край сперт,— спорт, спорт,

спорт, спорт... А в подлунном странном мире, погруженный в дефицит, в пятикомнатной квартире нападающий не спит: ...«Отомкните бомбардира! Не нужна ему квартира. Убегу! Мои ноженьки украли, знаменитые по краю, я — в соку, я все ноченьки без крали, синим пламенем сгораю, убегу!» «Убегу!» Как Жанна д’Арк он, — ни гyгy! Не притронулся к подаркам, к коньяку. «Убегу» — лицо как кукиш, за паркет его не купишь. «Когда крали, говорили — «Волга». М-24...» Тень сверкнула на углу. Ночь такая — очи выколи. Мою лучшую строку, нападающую — выкрали... Ни гугу. 1972

Отцу

Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу. Юдоль его отмщу. Счета его оплачиваю. Врагов его казню. Они с детьми своими по тыще раз на дню его повторят имя. От Волги по Юкон пусть будет знаменито, как, цокнув языком, любил он землянику. Он для меня как Бог. По своему подобью слепил меня, как мог, и дал свои надбровья. Он жил мужским трудом, в свет превращая воду, считая, что притом хлеб будет и свобода. Я памятник отцу, Андрею Николаевичу, сам в форме отточу, сам рядом врою лавочку. Чтоб кто-то век спустя с сиренью индевеющей нашел плиту «6 а» на старом Новодевичьем. Согбенная юдоль. Угрюмое свечение. Забвенною водой набух костюм вечерний. В душе открылась течь. И утешаться нечем. Прости меня, отец, что памятник не вечен. Я за тобой бежал — ты помнишь? — по перрону... Но Время — это шар, скользящий по наклонной. Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу. Я лоб его ношу и жребием своим вмещаю ипостась, что не досталась кладбищу,— Отец — Дух — Сын. 1974

***

С иными мирами связывая, глядят глазами отцов дети — широкоглазые перископы мертвецов. 1975

***

Итальянка с миною «подумаешь!» Черт нас познакомил или Бог? Шрамики у пальцев на подушечках, скользкие как шелковый шнурок. Детство обмороженное в Альпах. Снегопад, всемирный снегопад... Той войной надрезанные пальцы на всемирных клавишах кричат. Жизнь начни по новой с середины! Усмехнется счастье впереди. И когда прощаешься с мужчиной, за спину ладони заведи. Сквозь его подмышки нежно, робко, белые, как крылья ангелят — за спиной ссутуленной Европы — раненые пальчики болят. 1965

***

Неужто это будет все забыто — как свет за Апеннинами погас: людские государства и событья, и божество, что пело в нас, и нежный шрамик от аппендицита из черточки и точечек с боков — как знак процента жизни ненасытной, небытия невнятных языков?.. 1978

Апельсины, апельсины…

Самого его на бомбе подорвали — вечный мальчик, террорист, миллионер… Как доверчиво усы его свисали, точно гусеница-землемер! Его имя раньше женщина носила. И ей русский вместо лозунга «люблю» расстелил четыре тыщи апельсинов, словно огненный булыжник на полу. И она глазами темными косила. Отражались и отплясывали в ней апельсины, апельсины, апельсины, словно бешеные яблоки коней!.. Рушится уклад семьи спартанской. Трещат свечи. Пахнет кожура. Чувство раскрывается спонтанно, как у постового кобура. Как смешались в апельсинном дыме к нему ревность и к тебе любовь! В чудное мгновенье молодые жены превращаются во вдов. Апельсины, апельсины, апельсины… На меня, едва я захмелел, наезжают его черные усищи, словно гусеница-землемер. 1972

Мелодия Кирилла и Мефодия

Есть лирика великая — кириллица! Как крик у Шостаковича — «три лилии!» — белеет «Ш» в клавиатуре Гилельса — кириллица! И фырчет «Ф», похожее на филина. Забьет крылами «у» горизонтальное — и утки унесутся за Онтарио. В латынь — латунь органная откликнулась, а хоровые клиросы — в кириллицу! «Б» вдаль из-под ладони загляделася — как Богоматерь, ждущая младенца. 1974

Монолог актера

Провала прошу, провала. Гаси ж! Чтоб публика бушевала и рвала в клочки кассирш. Чтоб трусиками, в примерочной меня перематюгав, зареванная премьерша гуляла бы по щекам! Мне негодованье дорого. Пусть в рожу бы мне исторг все сгнившие помидоры восторженный Овощторг! Да здравствует неудача! Мне из ночных глубин открылось — что вам не маячило. Я это в себе убил. Как школьница после аборта, пустой и притихший весь, люблю тоскою аортовой мою нерожденную вещь. Прости меня, жизнь. Мы — гости, где хлеб и то не у всех, когда земле твоей горестно, позорно иметь успех. Вы счастливы ль, тридцатилетняя, в четвертом ряду скорбя? Все беды, как артиллерию, я вызову на себя. Провала прошу, аварии. Будьте ко мне добры. И пусть со мною провалятся все беды в тартарары. 1965