Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

II

Кражи, шмотки и сапфиры зашифрованы в цифири: «№ 4704 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . моторчик марки «Ява», «Волга» (угнанная явно). Неразборчивая цифра . . . . . . . списанная машина шифера, пешка Бобби Фишера, ключ от сейфа с шифром, где деньги лежат. 200 000 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . гора Арарат, на остальные пятнадцать номеров подряд выпадает по кофейной чашечке с вензелем «отель «Украина», печать райфина или паникадило (по желанию), или четырехкомнатная «малина» на площади Восстания, или старый «Москвич» (по желанию). 236-49-45 . . . . . . . . . . . . . . . . . . непожилая, но крашенная под серебро прядь поможет Вам украсть тридцать минут счастья + кофе в номер (или пятнадцать рублей денег). Демпинг! (Тем

же награждаются все последующие четные номера.) № 14709 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Памятник. Кварц в позолоте. С надписью «Наследник — тете». Инв. № 147015 . . . . . . . . . . . . . Библиотечный штамп лиловый Золотые буквы сбоку: «Избранное поэта О-ва» (где сто двадцать строчек Блока). № 22100 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пока еще неизвестно что № 48 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Манто, кожаное, но хлоркой сведено пятно. № 1968 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Судья класса «А», мыло «Москва». На оставшийся 21 билет выпадает 10 лет».

III

Размечталась, как пропеллер, воровская лотерея: «Бриллианты миссис Тэйлор, и ворованные ею многодетные мужчины, и ворованная ими нефть печальных бедуинов, и ворованные теми самолеты в Йемене, и ворованное время ваше, читатель, к этой теме, и ворованные Временем наши жизни в море бренном, где ворованы ныряльщиком бриллианты нереальные, что украли душу, тело у бедняжки миссис Тэйлор»...

IV

И на голос твой с порога, мел сметая с потолков, заглянет любитель Блока участковый Уголков, потоскует синеоко и уйдет, не расколов. (Посерьезнее Голгоф участковый Уголков.) С этой ночи нет покоя. Машет в бедной голове синий махаон с каймою милицейских галифе. Чуть застежка залоснилась. как у бабочки брюшко. Что вы, синие, приснились? Укатают далеко. (Где посылки до кило.) Дочь твоя ушла, вернулась и к окошку отвернулась, молода, худа и сжата, плоскозада, как лопата, со скользящим желобком — закопает вечерком с корешами вчетвером! Рысь, наследница, невеста. И дежурит у подъезда вежливый, как прокурор, эксплуатируемый вор.

V

«Хорошо б купить купейный в детство северной губернии, где безвестность и тоска!.. Да накрылись отпуска. Жжет в узле кожанка краденая. Очищают дачу в Кратове. Блюминг вынести — раз плюнуть! Но кому пристроишь блюминг?..» По Арбату вьюга дует... С рацией, как рыболов, эти мысли пеленгует участковый Уголков. 1970

Молитва

Когда я придаю бумаге черты твоей поспешной красоты, я думаю не о рифмовке — с ума бы не сойти! Когда ты в шапочке бассейной ко мне припустишь из воды, молю не о души спасенье — с ума бы не сойти! А за оградой монастырской, как спирт ударит нашатырный, послегрозовые сады — с ума бы не сойти! Когда отчетливо и грубо стрекозы посреди полей стоят, как черные шурупы стеклянных, замерших дверей, такое растворится лето, что только вымолвишь: «Прости, за что мне это, человеку! С ума бы не сойти!» Куда-то душу уносили — забыли принести. «Господь, — скажу, — или Россия, назад не отпусти!» 1970

* * *

Суздальская Богоматерь, сияющая на белой стене, как кинокассирша в полукруглом овале окошечка! Дай мне билет, куда не допускают после шестнадцати... 1968

* * *

Стихи не пишутся — случаются, как чувства или же закат. Душа — слепая соучастница. Не написал — случилось так. 1973

Сначала

Достигли ли почестей постных, рука ли гашетку нажала— в любое мгновенье не поздно, начните сначала! «Двенадцать» часы ваши пробили, но новые есть обороты. Ваш поезд расшибся. Попробуйте летать самолетом! Вы к морю выходите запросто, спине вашей зябко и плоско, как будто отхвачено заступом и брошено к берегу прошлое. Не те вы учили алфавиты, не те вас кимвалы манили, иными их быть не заставите— ищите иные! Так Пушкин порвал бы, услышав, что не ядовиты анчары, великое четверостишье и начал сначала! Начните с бесславья, с безденежья. Злорадствует пусть и ревнует былая

твоя и нездешняя— начните иную. А прежняя будет товарищем. Не ссорьтесь. Она вам родная. Безумие с ней расставаться, однако вы прошлой любви не гоните, вы с ней поступите гуманно — как лошадь, ее пристрелите. Не выжить. Не надо обмана. 1973

Песня шута

Оставьте меня одного, оставьте, люблю это чудо в асфальте, да не до него! Я так и не побыл собой, я выполню через секунду людскую мою синекуру. Душа побывает босой. Оставьте меня одного; без нянек, изгнанник я, сорванный с гаек, но горше всего, что так доживешь до седин под пристальным сплетневым оком то «вражьих», то «дружеских» блоков. Как раньше сказали бы — с Богом оставьте один на один. Свидетели дня моего, вы были при спальне, при родах, на похоронах хороводом. Оставьте меня одного. Оставьте в чащобе меня. Они не про вас, эти слезы, душа наревется одна — до дна! — где кафельная береза, положенная у пня, омыта сияньем белесым. Гляди ж — отыскалась родня! Я выйду, ослепший как узник, и выдам под хохот и вой: «Душа — совмещенный санузел, где прах и озноб душевой. ...Поэты и соловьи поэтому и священны, как органы очищенья, а стало быть, и любви! А в сердце такие пространства, алмазная ипостась, омылась душа, опросталась, чего нахваталась от вас». 1972

Васильки Шагала

Лик ваш серебряный, как алебарда. Жесты легки. В вашей гостинице аляповатой в банке спрессованы васильки. Милый, вот что вы действительно любите! С Витебска ими раним и любим. Дикорастущие сорные тюбики с дьявольски выдавленным голубым! Сирый цветок из породы репейников, но его синий не знает соперников. Марка Шагала, загадка Шагала — рупь у Савеловского вокзала! Это росло у Бориса и Глеба, в хохоте нэпа и чебурек. Во поле хлеба — чуточку неба. Небом единым жив человек. Их витражей голубые зазубрины — с чисто готической тягою вверх. Поле любимо, но небо возлюблено. Небом единым жив человек. В небе коровы парят и ундины. Зонтик раскройте, идя на проспект. Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек. Как занесло васильковое семя на Елисейские, на Поля? Как заплетали венок Вы на темя Гранд Опера, Гранд Oпepa! В век ширпотреба нет его, неба. Доля художников хуже калек. Давать им сребреники нелепо — небом единым жив человек. Не протрубили трубы Господни над катастрофою мировой — в трубочку свернутые полотна воют архангельскою трубой! Кто целовал твое поле, Россия, пока не выступят васильки? Твои сорняки всемирно красивы, хоть экспортируй их, сорняки. С поезда выйдешь — как окликают! По полю дрожь. Поле пришпорено васильками, как ни уходишь — все не уйдешь... Выйдешь ли вечером — будто захварываешь, во поле углические зрачки. Ах, Марк Захарович, Марк Захарович, все васильки, все васильки... Не Иегова, не Иисусе, ах, Марк Захарович, нарисуйте непобедимо синий завет — Небом Единым Жив Человек. 1973

Бобровый плач

Я на болотной тропе вечерней встретил бобра. Он заплакал вхлюп. Ручкой стоп-крана торчал плачевно красной эмали передний зуб. Вставши на ласты, наморщась жалко (у них чешуйчатые хвосты), хлещет усатейшая русалка. Ну, пропусти! Ну, пропусти! (Метод нашли, ревуны коварные. Стоит затронуть их закуток, выйдут и плачут пред экскаватором — экскаваторщик наутек! Выйдут семейкой и лапки сложат, и заслонят от мотора кров. «Ваша сила — а наши слезы. Рев — на рев!») В глазках старенького ребенка слезы стоят на моем пути. Ты что — уличная колонка? Ну, пропусти, ну, пропусти! Может, рыдал, что вода уходит? Может, иное молил спасти? Может быть, мстил за разор угодий! Слезы стоят на моем пути. Что же коленки мои ослабли? Не останавливали пока ни телефонные Ярославны, ни бесноватые слезы царька. Или же заводи и речишник вышли дорогу не уступать, вынесли плачущий Образ Пречистый, чтоб я опомнился, супостат? Будьте бобры, мои годы и долы, не для печали, а для борьбы, встречные плакальщики укора, будьте бобры, будьте бобры! Непреступаемая для поступи, непреступаемая стезя, непреступаемая — о Господи! — непреступаемая слеза... Я его крыл. Я дубасил палкой. Я повернулся назад в сердцах. Но за спиной моей новый плакал — непроходимый другой в слезах. 1972