Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное
Шрифт:
Ни гусей, ни кур на улицах. Свильнули в проулок. Займище. Стога. Песчаная кулижка с красноталовыми зарослями. Дубрава. Сочно сияющая зеленью и цветами опушка.
– Мое царство! – залилась смехом Надежда. Она первая выскочила наружу и закружилась в потоке лучей, ее богатое ало-золотистое платье воспламенилось костром! Из микроавтобуса вывалился нетрезвый оператор с кинокамерой.
– Концерт начался! Ха-ха! – грубовато-весело бросил Федор. И кивнул мне красивой головой. – Идем, примем активное участие!
В просвете столетних дубов, как в распахнутых царских вратах, бирюзово вспыхнула просторная бузулукская излучина.
– Отменный кадр! – заорал оператор. Эхо покатилось по излучине и раскололось о стену стволов древних верб. Крестьянским наметанным оком я заметил, что за красивым косарем оставались нескошенные пучки живого травостоя.
После роскошного обеда вся мужичья рать долго купалась в Бузулуке. Затем всех разместили в финских домиках, сохранившихся от былого станичного плодопитомника. В домиках было чисто, уютно, на половицах ковры, на тумбочках розы в вазах. Творческая бригада спала мертвецким сном, хотя еще закатное солнце, роняя на траву огненные слитки, вспыхивало в кронах. Я, с тяжело гудящей головой от недавнего шума-гвалта, пришел на террасу и, облокотившись на перила, глядел на прозрачную розовость водной глади. Хотелось и душой настроиться на такой же миролюбивый, покойный мотив.
– Любуешься на закат?
Надежда легким жестом руки как бы обняла меня.
– Не боишься? Муж увидит.
– Мы с тобой друзья… Да, положим… Он бы не возражал…
– Понятливый?
– Дай закурить.
Жадно затянувшись сигаретой, она, презрительно прищурившись и процеживая сквозь зубы дым, произнесла:
– Уехал…
– Кто?
– Федька… Кто же еще!
– Куда?
– Потом узнаешь…
– Эти два слова я услышал от тебя трижды.
– Больше, дорогой, не услышишь. Тут твой хутор неподалечку. Смотаемся на часок?
Надежда прекрасно управляла машиной, которая по асфальту шла с азартным протяжным завыванием, с хлопаньем разрывая воздушные поперечные потоки. На спидометре стрелка непоколебимо держалась на отметке 140. Я-то знал, что по нашим сельским вилючим дорогам такая сумасшедшая скорость недопустима. Но я молчал. Что-то неладное творилось в ее душе, и вот теперь она боролась…
В хутор мы не стали заезжать. Машина, с грохотом преодолевая старые затвердевшие колеи, треща высохшим пыреем, подобралась к березовой лесопосадке возле речки. Надежда схватила бутылку шампанского. Заливисто смеясь, подошла к березе и, задрав вверх белокурую голову, озорно крикнула:
– Тетя Береза, давай с тобой выпьем на брудершафт!
Сделала глоток и немножко плеснула из посудины на ствол. Потом подошла
– Если бы ты знал, как мне дурно…
Желая поскорее покончить с недомолвками в затянувшейся странной игре, не вдаваясь в длинные рассуждения, я жестковато спросил:
– Скажи, пожалуйста, что это все значит?
– Дай сигарету.
Курила. Молчала.
– Ты больна.
– Да…
– Чем же?
– Душа умирает… Ты думаешь, я тебя притащила к березам, чтобы ты поглазел, как я с бутылкой шампанского буду дурачиться?
– Эти березы, между прочим, после войны посадила моя мать.
– Знаю. Читала в твоей книге. Святое это место. Исповедальное. Поэтому мы здесь… – Она со всхлипом глубоко вздохнула: – Чтоб ты знал… и простил меня… несчастную… Федор… он… он любит другую женщину. Ты ее сегодня увидишь на фуршете в баре, она придет по его приглашению.
– Любовница придет?
– Они уже не прячутся и не стыдятся. Он же все сделал… какой подлец…
«Так вот откуда в ее стихах щемящая душевная боль, нутряная ноющая горечь, беспросветная, безысходная тоска, обреченность…»
– Но это еще не все, – как бы читая мои подавленные мысли, сказала Надежда.
– Нет, постой… А я думал…
– Что ты думал?
– А то, что ты и он – единое, неделимое. Как он озабоченно хлопотал по поводу твоих книжек и всего остального…
– Да, попервам-то я и сама не сообразила. С великой благодарностью принимала проявления его угодливости, знаки внимания, щедрости. Вон с каким размахом! С телевидения приехали обо мне фильм снимать, как о новоявленной Цветаевой! По его вызову! А терраса, лодки… рыбак… косарь… Ловкая, хитрая, умышленная затея! Бутафория! Маскировка! Мне – всю эту блажь, а себе – любовницу! Своего рода я стала заложницей подлого обмана, жертвенницей…
– Жертвой, – поправил я.
– Проще сказать, половой тряпкой! А я, дуреха, ему верила… верила, когда он бессовестно расхваливал каждое мое несовершенное стихотворение. И все твердил: «Наденька, тебе пора стать членом Союза писателей России». Мол, созрела уже. И опять же для того, чтобы моя бедная обманутая головушка хмелела, туманилась, кружилась от липовой славы, а он бы в это время со своей пассией… И вот какой же… Все твои материалы обо мне (ты тоже хорош – не скупился на эмоции!) соединил в один. Сверху прибавил соответствующую шапку, а в конце тоже соответствующее дополнение: «Рекомендую такую-то…» И – твоя подпись. Содеял подтасовку, подделку… без твоего ведома и согласия… Я было воспротивилась. Он убедил, внушил, развеял сомнения (не зря же в райкоме просиживал!).
Она закурила:
– Вот и к никотину привыкла. Недавно, как узнала… А ты, ради бога, прости меня! И не переживай… не жалей… Не все в твоих заметках обо мне преувеличено. Суть схвачена, как о человеке. Я, правда, ромашка… синица… Спасибо тебе…
В наступивших сумерках на летней земле зачиналась иная жизнь. Окрест, по речному руслу, на угорах, на лугу под Ярыженской горой нарастало, полнилось, множилось многоголосье ночных божьих тварей. Со всех сторон, схлестываясь, перемешиваясь и вновь обособляясь в первозданное свое состояние, текли всевозможные запахи: гниющей в плесах шмары, поспевающих кувшинок, клевера, донника, полевых подсолнухов.