Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное
Шрифт:
Убийство произошло, как принято выражаться, на почве ревности.
Якобы парень застал свою возлюбленную в объятиях похотливого старика. Ворвался в избу, увидел их в постели. Началась возня, он с ножом, дед с топором… Молодая сила взяла верх… Парня арестовали, одели на него наручники. Началась всякая разбирательская канитель.
Греховодник в сырой земле. А грязные брызги – темной тучей! Свора частных адвокатов заклубилась, замогутилась. «Я буду бороться за честь дяди Жоры, – сказал мне В. М. – Только вы, поэты, должны для меня собрать по полторы
Они молниеносно трусливо попрятались: моя хата с краю – ничего не знаю! Кто с ним пил самогон, лясы-балясы точил, кто, пользуясь его физической немощью, уводил улыбчивую, безотказную гостью в катух на солому, кто «боевой командой» с ним в окольных угодьях браконьерничал… все открестились – с дядей Жорой ничегошеньки не связывало.
Сказать, что дядя Жора хотел еще жить… Он фанатично был уверен, что проживет лет до девяноста, ссылаясь на долгожительство своей матери. Возможно, до той намеченной желанной черты и дотянул бы. В его избе (а была она под стать хозяину – замызганная, дурнопахнущая) икона отсутствовала – он ее после смерти матери зашвырнул на чердак. Это и ясно почему – чистой веры чуждался, не признавал Бога, а при упоминании о Нем старик начинал суматошно материться, плеваться, иногда падал на пол и корчился в припадке. О матери сильно не жалковал, лишь иногда на первых порах грустно повторял: «Теперь я, как одинокий волк».
Когда дядя Жора, смертельно поверженный, возлежал голый на крыльце, то бесстыжие бабы шепотком глаголили:
– Вон какой у деда!..
– Поэтому к нему и бежали молодые девки!
В беспечной праздности, развлечениях, утехах проходили его годы. Ему было 76 лет, но тропа местных блудниц самого низшего ранга к нему не взялась коростой. Они также шли, подворачивали на приветно зовущий оклик, на улыбчиво-масляный взор из окошка матерого развратника. В кругу захмелевших дружков он бахвалился:
– Ну что с ними поделаешь! Пытаю их: к старику-то претесь… А они: «Сверстники безденежные и в постели маломощные, так как алкаши и наркоманы».
Сам же сексуальные позиции не мыслил сдавать. При малейшем тревожном сигнале по поводу ослабления половой потенции спешил к урологу. Тот, ссылаясь на его немалые лета, с долей шутки советовал ему обратиться к психиатру, добавляя с удивленной улыбкой: «Нонешний мужик едва ли до пятидесяти «продержится в седле», а ты – молодцом!»
Еще он бахвалился:
– Большинство из девок, пройдя мою сексуальную школу, удачно вышли замуж за приличных парней и живут счастливо!
Однако это не так. Может, отдельные и пытались обзавестись семьей, но большинство были обречены… тюрьма, алкоголизм, венерические заболевания, ранняя смерть…
Больше остальных дяде Жоре нравилась рыжая путана. Он так и звал ее – Рыжая. Красивая, сговорчивая. Принимал ее всегда с неизменной охотой и радушием, не скупился на угощение, ласку, нежное обращение. Зачем рыжей юной красотке понадобился старик? У него она находила временный приют после бурных попоек и оргий среди сверстников. Отсыпалась. Залечивала синяки. Будучи уже опытной самкой, она не могла положительно не отметить превосходные качества старого мужчины – привлекали его необычное обхождение с нею, трогательные, ласковые слова, щекочущие касания пальцев, языка… этот негритянски-смуглый, налитый похотливой мужской тяжестью, невиданных размеров пенис.
Но в последнее время Рыжая перестала приходить – она полюбила парня. По-настоящему полюбила. И уже не хотела размениваться чувствами и
Закрыты створки окон избы. Закрыта калитка. Непривычная тишина. И в этой тишине на огороде в терновнике или на разлапистой яблоне, как и во все прошедшие дни, негромко поет безымянная птаха. Раньше и теперь никто ее не слушал.
Она и не нуждалась…
Как Илью Муромца с печи прогнали
– Вот вам сказ о том, как Илья Муромец не хотел с печи слазить да однова пришлося ему это сделать. Стало быть, совсем мальцом улегся он на теплые кирпичи, да и полеживает себе месяц, год, осьмнадцать годов и еще больше. Матушка туда ему ежедень подает горшок с кашей да краюху. Умнет Илюшка все до крохи и опять на боковую – похрапывает преспокойненько. Да в размерах увеличивается, уже толстые пятки наружу торчат.
А дел на базу да на пажети невпроворот! Матушка за день намуздыкается, ажник кости трещат, зло возьмет, начнет стыдить лежебоку. Надорвется глотку драть, успокоится, ровным голосом добром просит, умоляет, на иконку пальцем тычет, мол, хоть Всевышнего побойся! Да ему-то нипочем! Токо с бока на бок перевалится, громко чихнет от пыли и сызнова в долгую спячку погружается.
Матушка стала думать-гадать, каким макаром лоботряса с печи снять-смануть. Что на ум придет, тут же практически спытает в действии. То чумазую пятку ему гусиным крылышком пощекочет, то вонючий валенок под косматую голову подсунет, то на голое пузо жменю голодных клопов насыплет. И никакого проку! «А ну-к я цельную неделю печь не стану топить, он озябнет вконец и, глядишь, спустится вниз». Не топила три недели. А парень как лежал, так и лежит, смачно посапывая носом. «А ну-к наоборот…» – смекнула она. Натаскала в избу ворох хвороста и давай кочегарить, дабы кирпичи под ним раскалились, как сковорода на огня- ной плите. В печном жерле буйно гудело пламя, час от часу жара прибывала. Уже дышать нечем! Обливаясь потом, матушка вылезла из избы наружу: ждет щас выскочит, выметнется… Слышит, а Илюшка оттель весело орет: «Благодарствую, мамка! Ох, угодила! Ох, приятственно как!» Села на порог и горестно заголосила на всю округу: «У людей сыны как сыны, а этот, окаянный, невесть в кого зародился!»
Мимо шла от колодца красавица-ворожея Груня, подвернула к несчастной: «Бабань, какая доля-беда настигла?» Та все поведала без утайки. Девица поставила ведра наземь: «Айда в избу!» Входят. Жар поопал. Груня дернула Илью за ногу: «Не поджарился?» – «Хорошо мне, тепло», – отвечает тот добродушно. «Открой глаз, – продолжает она. – Открыл? Красивая я? Нравлюсь? Замуж за тебя пойду, вот токмо пятки у тебя дюже грязные, в баньку надо сходить». Выманивает ласково. А он зевнул: «Не-а…» И захлопнул наглухо веки. Груня обняла матушку: «Погоди, не плачь. Есть у меня зелье. Обернусь мигом». Приносит что-то зелено-мутное в берестяном ковше. «В щи плескани и нехай похлебает…» – и че-то еще на ухо пошептала. Поклонилась. И – с глаз долой!
Матушка – варить щи! Посуетилась. Горшок заправила едой и – зелье туда же! Пора обедать. Горшок Илье подала. Парень с аппетитом зачавкал. Все до дна вылакал. Похвалил: «Вкуснотишша!» Мать себе на уме… Ждет-пождет – чудо свершится, ежели не сбрехала Груня. Толчется у загнетки, лаптями по земляному полу чвокает. Глядь, Илюха ногой дрыгнул и протяжный звук под ним раздался. Потом он обеими ногами задергал, будто окрапивился. Матушка затаилась и ждет дальше, чем кончится. А дальше все произошло скорехонько, как ни лучше. Илья с оглушительным грохотом сверзился с печи и, поддерживая заватланные кальсоны, шамором выметнулся вон из хаты, да на огород, на межень в заросли бурьяна и конопли. И просидел так до сутемок.