Мне говорили — ты поплатишьсяза все утраты дорогие.Мне говорили — ты поплачешьсяза то, что плакали другие.И были слезы, слезы мамины…Стояла, руки уроня,и плечи вздрагивали маленькие,и это все из-за меня.А как ты плакала, любимая,когда в лицо тебе курили слово жесткое, обидноетебе глумливо говорил!О, как подругам ты завидовала!Со мною тяжко было видеться,и гордо голову закидывала,чтобы слезам из глаз не вылиться.И все печальней моя гордаядуша, собою отягченная,и это все — расплата горькаяза слезы, мною причиненные.27 мая 1957
«Я товарища хороню…»
Я
товарища хороню.Эту тайну я хмуро храню.Для других он еще живой.Для других он еще с женой,для других еще с ним дружу,ибо с ним в рестораны хожу.Никому я не расскажу,никому — что с мертвым дружу.Говорю не с его чистотой,а с нечистою пустотой.И не дружеская простота —держит рюмку в руке пустота.Ты прости, что тебя не браню,не браню, а молчком хороню.Это что же такое, что?У меня не умер никто,и немного прожито лет,а уж стольких товарищей нет.Май 1957
«Опять прошедшее собрание…»
Опять прошедшее собраниепохоже было на соврание.О, голосующие руки,вы не испытывали муки,когда за то голосовали,чтобы друзей колесовали?И против, против было поднятолишь две руки, лишь две руки,и вы, трусливые и потные,какие вы большевики!Вы – не солдаты революции,а вы солдаты резолюции,и вы, мои друзья-приятели,вы тоже тихие предатели.О большинство, о большинство,ты столько раз не право было.Ты растлевало и губило,и ты теперь — не божество.Еще за все мы не спросили,неблизко время торжества,но в слове большинства — бессилье,и сила — в слове меньшинства.Май 1957
«Большой талант всегда тревожит…»
Большой талант всегда тревожити, жаром головы кружа,не на мятеж похож, быть может,а на начало мятежа.Ты в мир, застенчив по-медвежьи,вошел, ему не нагрубив,но ты невольно был мятежен,как непохожий на других.А вскоре стал бессильной жертвой,но всем казалось, что бойцом,и после первой брани желчнойпропал с загадочным лицом.Ты спрятался в свою свободу,и никому ты не мешал,как будто бы ушел под водуи сквозь тростиночку дышал.С почетом, пышным и высоким,ты поднят был, немолодой,и приняла земля с восторгомнакопленное под водой.Но те, кто верили по-детскитебе в твои дурные днии ждали от тебя поддержки, —как горько сетуют они!Живешь расхваленно и ладно.Живешь, убого мельтеша,примером, что конец талантаесть невозможность мятежа.Май 1957
«Вы, которые каетесь…»
Вы, которые каетесь,гнетесь ниже травы,до чего опускаетесь,унижаетесь вы.Все еще перемелется.Будут лучшие дни.Времена переменятся,да они ли одни!Вы немало помаетесьот презренья молвы,и еще вы покаетесьв том, что каялись вы!Май 1957
Старый бухгалтер
Никакой не ведаю я муки,ни о чем ненужном не сужу.Подложив подушечку под брюки,в черных нарукавниках сижу.Вижу те же подписи, печати…На столе бумаги шелестят,шелестят устало и печально,шелестят, что скоро шестьдесят.Ах, начальник – молод он и крепок!Как всегда, взыскательно побрит,он, играя четками из скрепок,про футбол со мною говорит.Ах, начальник! – как себя он холит!Даже перстни носит на руках!Только он не очень твердо ходитв замшевых красивых башмаках!Выйду я из маленькой конторы,улыбнусь растерянно веснеи поеду в поезде, которыйдо Мытищ и далее везде.Там живут четыре, тоже старыхженщины печальных у реки.У одной из них, таких усталых,попрошу когда-нибудь руки.А когда вернусь в свою каморку,в пахнущую «Примой» тишину,из большого ветхого комодавыну фотографию одну.Там, неловко очень подбоченясь,у эпохи грозной на виду,я стою, неюный ополченецв сорок первом искреннем году.Я услышу самолетов гулы,выстрелы и песни на ветру,и прошепчут что-то мои губы,ну а что – и сам не разберу.17–18 июня 1957
Продавщица галстуков
Когда
окончится работа,бледна от душной суеты,с лицом усталого ребенкаиз магазина выйдешь ты.Веселья горькое лекарствоспасать не может без конца.Дневное нервное лукавствобессильно схлынуло с лица.Вокруг весна и воскресенье,дома в огнях и голосах,а галстуки на каруселивсе кружатся в твоих глазах.И в туфельках на микропоресквозь уличную молодежьидешь ты мимо «Метрополя»,отдельно, замкнуто идешь.И чемоданчик твой овальный(замок раскроется вот-вот!),такой застенчиво-печальный,качаясь, улицей плывет.И будет пригородный поезд,и на коленях толстый том,и приставаний чьих-то пошлость,и наконец-то будет дом.Но в тихой маленькой Перловкесоседки шумные опять,и просьбы, просьбы о перлоне,который надо им достать.Заснешь, и лягут полутенина стены, на пол, на белье.А завтра будет понедельник.Он – воскресение твое.Цветы поставишь на клеенку,и свежесть дом заполонит,и улыбнешься ты клененку,который за окном стоит.Ударит ветер теплых булок,забьют крылами петухи,жесть загремит, и прыгать будутв пыли мальчишек пятаки.Хоть бы монетка золотая —Людовиковский луидор,Из-за забора залетая,Звеняще шлепнулась во двор!18 июня 1957–2014
«Шла в городе предпраздничная ломка…»
Шла в городе предпраздничная ломка.Своих сараев застеснялся он.Вошли мы в дворик, сплевывая ловко,и дворик был растерян и смятен.И кое-кто на нас глядел из дома,как будто мы сломать хотели дом,и было на троих у нас три ломаи по сараю дряхлому на лом.Иных жильцов мы, видно, раздражали,но их сараев не могли спасти.Мы разрушали то, что разрешали,а нам хотелось многое снести.Была жара июньская. От пылипершило в глотках водосточных труб.К ларьку мы подбегали, пиво пилии шли ломать, не вытирая губ.Нам била в ноздри темнота сырая.Трещали доски, сыпалась труха,а мы ломали старые сараи,счастливые от пива и труда.Летели к черту стены, и ступеньки,и двери, и пробои от замков.И тоненькие девочки-студенткиклубникой нас кормили из кульков.Мы им не говорили, что устали,на бревна приглашали, как гостей,и алые клубничины глоталис больших ладоней, ржавых от гвоздей.18 июня 1957
Художницы
В плащах и курточках вельветовыхв лесу тревожно-молодомсидели девушки с мольбертаминад горько пахнущим прудом.Я руки за спину закладывал,плечами ветви отводил,в мольберты жалкие заглядывали потихоньку отходил.Болела печень у натурщика —за два часа совсем он скис,и, губы детские надувшая,одна из них швырнула кисть.Встав на валежины корявые,решила скуку прекратить,и две особенно кудрявыеверевку начали крутить.То дальняя, то заземленнаяверевка шлепалась под гам,и платьица зазелененные,взлетая, били по ногам.Девчонки пели с детской жадностью,садились ноги разувать,и к ним не чувствовал я жалости,что не умеют рисовать.Летя в траву, от смеха корчились,друг с другом весело дрались.А через час искусство кончилось —за кисти девушки брались.19–24 июня 1957
Блиндаж
Томясь какой-то странною тревогой,блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой,и в нем среди остывших гильз и пыли,не зажигая света, тени жили…Блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой.Приехали сюда с закуской, с водкой.Решительные юные мужчиныпоставили отцовские машиныи спутницам сказали грубовато:«Используем-ка, детки, эту хату!»Не водки им, ей-богу бы, а плетки!Пластинки пели из рентгенопленки.И пили, и закуску истребляли,и напускали сигаретный дым,и в стены громко пробками стреляли,где крупно: «Сталинград не отдадим!»А утром водку кисло попрекали,швы на чулках девчонки поправляли,и юные поблекшие мужчинышли заводить отцовские машины.Блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой.Изгажен сигаретами и воблой,стоял он и глядел в степные дали,и тени оскорбленные витали…24 июня 1957