Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
Она села за рояль.
— Слушайте!
Худые пальцы с молниеносной быстротой помчались по клавишам. Рояль загудел и грянул весенним, радостным громом. Казарма наполнилась солнцем. В углах, под топчанами, с потолков и с подоконников помчались шумные весенние ручьи. Запахло почками и влажной землей. Слушая музыку, мне хотелось петь, размахивать руками, кричать, дурачиться.
Мы схватились за руки и начали петь. Подмигивая смеющимися глазами, мы орали всякую чепуху, притоптывали ногами. Шпоры на сапогах звенели малиновым звоном, и оттого казалось, что под ногами у нас хрустит мелкий и колкий
Музыка оборвалась.
— Ну, что? — повернулась к нам женщина.
— Хорошая песня, — ответил за всех Евдоха, — как вы играли, вся душа во мне перевертывалась. Вы нам и слова уж дайте. Мы в бой повезем эту песню. Под такую музыку буржуя резать в самый аккурат.
Женщина опечалилась.
— Странно, — пробормотала она. — А слова этой песни такие: кругом весна, цветут цветы, все смеется, все улыбается. Люди протягивают друг другу руки и, обливаясь счастливыми слезами, кричат: «Братья! Любимые!»
— О! — обрадовался Евдоха. — Ну, точка в точку и я так понял. Вы играли, а я и думал, как говорите вы. Хорошая песня. Жалко — слова нескладные. А ну-ка, еще чего-нибудь насчет объединенья пролетариев.
Женщина играла несколько часов. Но ничего уже больше не понравилось нам.
— Первая самая лучшая! — сказал Волков. — А в этих шуму много, а мотива не слышно. Там хоть и шум, да только к месту он. Сыграли бы ее напоследок.
Женщина опять заиграла первую песню. Мы опять стали пристукивать шпорами и подпевать. Евдоха, зная слова, старался перекричать всех:
— Весна, весна-а-а… Плачу я, бра-ат-цы-ы… Ох, и печально же вам ж-и-ить… А цветы цветут себе для буржуев…
Призываю, бр-а-атья, всех вперед. Будем би-и-ить проклятого бур-жу-у-уя…
Прощаясь, музыкантша сказала:
— Я все-таки буду к вам ходить.
— Ходите!
— Вы сами можете не учиться играть. Это не обязательно. Но учиться проникновению в музыку вам следует.
Она приходит по вечерам и играет на рояле. Мелодии, которые нам нравятся, она проигрывает по три-четыре раза. Всякий раз, когда мы слышим эти мелодии, мы узнаем их и радуемся им, точно старым знакомым.
— Что это?
— Персидский базар, Моцарта!
— А-а!
— Хороший мотивчик! Занятный! Будто узлами весь перевязан.
В губкоме нас спрашивают:
— Ну, как с музыкой?
Мы отвечаем:
— Учимся проникновению!
За окнами — буран. На улицах безлюдно. Улицы тонут в черной мгле. Где-то трещат заборы. Люди обрывают доски и тащат их к себе, растапливают печки и на ружейном масле жарят оладьи из картофельной шелухи и макухи.
Мы только что вернулись с облавы. Помогали милиции ловить шайку бандитов. Мы сидим, согреваясь горячим чаем.
— Я полтора часа вас жду! — обижается женщина с напудренным носом.
— Бандитов ловили! Некогда было!
— Поймали?
Женщина смотрит на нас широко открытыми глазами.
— Ага!
Она играет Шопена. Его мы узнаем. Остальных путаем. Почему запоминается Шопен — мы объяснить не можем.
Нашу музыкантшу зовут Лидия Михайловна. Она предлагает нам изучать литературу:
— Если вы скажете товарищу Зорину,
— А есть тут в городе?
— У меня есть знакомый один. Очень опытный, старый критик.
— Что это за штука, критик?
— Критик — это человек, который хвалит или ругает книги.
Мы расхохотались.
— И деньги платят за это?
— Платят!
Евдоха покачал головой:
— Каких занятий только не было… бесполезных.
Лидия Михайловна обиделась.
— Странные какие вы все!..
— Смешно, — сказал Маслов, — ну как же так? Ходил бы я, к примеру, по мастерской, да и нахваливал всех или ругал бы кого там… А мне что же? Деньги за это? Это вы странные! Книгу-то писать тоже, поди, работа. Вон они какие толстые бывают. Подвигай-ка рукой. Ну, а тут является чтец и говорит: не нравится. А ему за это — цоп, да катеньку, а может еще большую сумму.
— Вы слишком упрощаете, товарищ! Критик разъясняет книгу. Вот это, говорит критик, — хорошо. Это, говорит, плохо.
— И неужто верят ему?
— А как же?
— Мошенничал народ! — сердито плюет Маслов. — Как же это можно одного человека слушать во всем? А может, сам-то он первейший идиот в свете?
— Разрешите, — вмешивается телеграфист Желнин, — я хочу сказать, что критика, конечно, нужная вещь. Но товарищи правы, когда смеются. В самом деле: для кого это важно — понравилась такая-то книга критику Иванову или не понравилась. А что нам до того, что она не нравится ему? Максима Горького ругают критики, а я его всех выше ставлю! Горького-то многие критики и за писателя не считают, а жена моя плачет над ним. При социализме не будет критиков.
— Напрасно, товарищ Желнин, — краснеет Лидия Михайловна, — критика помогает понять красоту… И обычно критиками бывают наиболее развитые люди; если не будет критиков, как же люди будут знать, что следует прочитать, и мимо чего можно пройти.
— А кто это может сказать, — пожимает плечами Маслов, — что следует, а чего не следует? Вон в нашем доме студентка жила. Куда, кажется, образованнее. Выше-то студента что есть? Однако, при всей учености, давала нам читать белиберду. Я-то, признаться, думал себе, где думаю, как не у студентки политические книжки. А мне она другие сует. Предположенье я имел сначала: думал — боится она меня, а то еще думал скрытый смысл найти в книжках. А что увидел. Про одну любовь, да как она страдала, да как шуры-муры разные… Читаешь и обидно за человека. Неужто и жизнь вся тут — около юбки. Она страдает, он уезжает. И что ни книжка — одно и то же… Не спорю, надо, безусловно, и про это писать. Любовью-то каждый переболеет в свое время. Ну, а еще-то где? Которое любви важнее? Вот вам и критики…
— Может, намек она тебе давала?
— А сами-то критики и писать не умеют, — говорит Желнин, — ни у одного критика нет романов.
— Ври-и?
— Это правда, — улыбается снисходительно Лидия Михайловна.
Хохот валит нас с ног. Прижимая руки к животам, мы смеемся до слез.
— Ах, курья нога! — кричит багровый от хохота отец. — Вот ловкачи, а?
Евдоха вытирает согнутым пальцем слезы и, качая головой, выбрасывает слова вместе с удушливым кашлем:
— Ах, мазурики! Ну, наро-од… Удумают же…