Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
Не камень подъезда банка я ощущал под своими ногами. Я стоял, широко расставив ноги, на льдине, и бешеная вода уносила меня. Сзади остался темный подвал и стужа под ситцевым рваным одеялом.
Я молчал.
Люди передо мною внезапно уменьшились, превратились в крохотные черные точки. Слабый комариный писк еле шелестел в ушах.
Не смея шевелиться, я стоял, крепко сжимая холодный ствол винтовки с большим четырехгранным штыком.
Глава XI
Мы
Вася с бабушкой заняли большую комнату с роялем. Вася говорит, что ему необходимо научиться играть. По вечерам он бережно стирает с полированной поверхности рояля серую пыль, затем открывает крышку, стараясь не хлопать ею, и осторожно извлекает из рояля нестройные звуки.
Отец поселился в кабинете, прельстившись обилием книг, спящих за мутно поблескивающими стеклами. Когда к отцу приходит кто-нибудь, он с важным видом пропускает гостя вперед и говорит значительно и непременно на «вы».
— Пройдите, прошу, в мой кабинет.
Он чертовски гордится кабинетом, но более всего, как видно, ему нравятся книжные шкапы.
— Вона… уйма какая! — похлопывает он по книгам.
И вздыхает:
— Как только освобожусь, — засяду. Все до одной перечитаю… Хорошие книги, я думаю…
Председатель партийного комитета, отобрав, к великому огорчению отца, его эсеровский и меньшевистский билеты, заставляет отца работать «не валяя дурака». С утра до вечера он где-то заседает, а вечером к нему приходит зеленолицый паренек в очках «проходить политическую грамоту».
Отец чертовски гордится этим.
— Видал, — кричит он мне, когда паренек уходит, — всего-навсего к пятерым ведь Зорин-то приставил. Пять на весь город имеют собственных агитаторов.
— Нашел чем гордиться. Может, вы пятеро самые худшие — вот и дали вам наставников.
— Ну да, — усмехается отец, — худшие. Где ж это худшие, когда мы все — мастер к мастеру. У каждого, брат, золотые руки.
Впрочем, вскоре отец перестает гордиться.
— Ах, курья нога, — смущенно покашливает он, — а ведь вправду ты догадался.
— Чего еще выдумал?
— Да про это… Действительно адиет выходит. Зорин-то раскусил, стало быть… Вот ведь плешь какая… А ты не смейся, балда не нашего бога… Тебе, брат, самому многое надо знать… Нет, ей-богу, — воодушевляется отец, — ты, брат, того… зубы скалить нечего… Я, брат, тебя впрягу…
— А зачем? Я не в партии.
— Ну-к, что ж, что не в партии… Да ты что? — сердится отец. — Я тебе кто? Чужой дядя с барок? Говорю — значит, нужно. Какое твое собачье дело рассуждать. Придет сегодня товарищ и — будьте любезны. Смотри у меня.
— Ф-ф-ф, напугал!
Однако после двух-трех
Щупленький зеленый паренек до того толково объясняет все, что я за несколько вечеров почувствовал, как ясно, как отчетливо и понятно становится для меня все окружающее.
Точно шабером по мозгам прошлись. Смутные понятия о буржуазии, о пролетариате, приобретенные мною у Васи, встали единой системой, поднимаясь к новому, ласковому, как слово «мама», к странному сверкающему слову «социализм».
Я почувствовал острое желание жить. Закрыв глаза, я прислушивался к горячим словам «товарища из партии», и новый, радостный мир вставал передо мною, переливаясь красивыми пятнами.
Я пытался рассказать обо всем Васе, но из моих запутанных и сбивчивых объяснений он ничего не понял. Тогда я втянул в кружок Васю.
Прошла неделя.
Как-то после того, как паренек ушел от нас, Вася глубокомысленно сказал:
— Н-да… Это говорит…
И добавил, растерянно улыбаясь:
— А я думал: все уже знаю…
А жить становится трудно. Нет хлеба, нет даже картошки. Заводы отсылают в деревни бригады — выменивать железо, мануфактуру, обувь, посуду и платье на хлеб и другие продукты. Кинулись по деревням и одиночки.
Васина бабушка привезла мешок крупы, и мы перешли, как говорит отец, на куриное положение.
— Просмеетесь, — ворчит на это бабушка. — Спасибо за кашу говорите.
Шамкая беззубым ртом, она сердито, по-старчески жует, потом вытирает концом платка сухой рот и кладет в миску «добавок».
— Без каши насидимся еще…
— Чего так? — интересуется отец.
— Мужик жиреет, — сердится бабушка, — нахапали всего от помещиков и лютует теперь. Смотреть паскудно.
— Да, может, тебе показалось только?
— Показалось, — злится бабушка и, положив ложку на стол кричит: — Совести нет ни в ком. Бесстыжий народ стал. Мне, грят, бабка, это ни к чему твои юбки-разъюбки… Мне, грит, попугая в клетке представь, тогда и подкормишься. Тьфу, бесстыжие рожи!
— Неужто попугая?
— Врать для тебя стану на старости. Глянули бы, что в деревнях делается. Один даже роялю просил. Я, грит, за роялю два мешка крупчатки отвалю. Что ж, говорю, помирать нам. А помирайте себе с богом. Это мужик-то. А мы, грит, и без городу ладно проживем.
— Кулаки это, — вставляет Вася.
— Бедняки, они другое, наверно…
— Ну, уж не знают, чего бедняки говорят. Мне заходить до них без интересу было.
— Голодают?
— Не докладали мне, — злится бабушка, — а интересно тебе — сходи да поспрошай.