Сочинения. Письма

Куняев Сергей Станиславович

ЛАГЕРЬ

Под командирами на месте Крутились лошади волчком, И в глушь березовых предместий Автомобиль прошел бочком. Война гражданская в разгаре, И в городе нежданный гам, — Бьют пулеметы на базаре По пестрым бабам и горшкам. Красноармейцы меж домами Бегут и целятся с колен; Тяжелыми гудя крылами, Сдалась большая пушка в плен. Ее, как в ад, за рыло тянут, Но пушка пятится назад, А в это время листья вянут В саду, похожем на закат. На сеновале под тулупом Харчевник с пулей в глотке спит, В его харчевне пар над супом Тяжелым облаком висит. И вот солдаты с котелками В харчевню валятся, как снег, И пьют веселыми глотками Похлебку эту у телег. Войне гражданской не обуза — И лошадь мертвая в траве, И рыхлое мясцо арбуза, И кровь на рваном рукаве. И кто-то уж пошел шататься По улицам и под хмельком, Успела девка пошептаться Под бричкой с рослым латышом. И гармонист из сил последних Поет во весь зубастый рот, И двух в пальто в овраг соседний Конвой расстреливать ведет. 1933

СТАРАЯ МОСКВА

У тебя на каждый вечер Хватит сказок и вранья, Ты упрятала увечье В рваной шубе воронья. Твой обоз, груженный стужей, Растерял колокола, Под одежею дерюжьей Ты согреться не могла. Всё ж в подъездах у гостиниц Вновь, как триста лет назад, Кажешь розовый мизинец И

лед я ный синий взгляд. Сохранился твой народец, Но теперь уж ты вовек У скуластых богородиц Не поднимешь птичьих век. Ночи глухи, песни глухи — Сколь у бога немоты! По церквам твоим старухи Чертят в воздухе кресты. Полно, полно, Ты не та ли, Что рвала куниц с плеча Так, что гаснула свеча, Бочки по полу катались, До упаду хохоча? Как пила из бочек пиво? На пиру в ладоши била? И грозилась — не затронь? И куда девалась сила — Юродивый твой огонь? Расскажи сегодня ладом, Почему конец твой лют? Почему, дыша на ладан, В погребах с мышами рядом Мастера твои живут? Погляди, какая малость От богатств твоих осталась: Красный отсвет от пожара Да на птичьих лапах мост, Да павлиний в окнах яро Крупной розой тканый хвост. Но боюсь, что в этих кручах, В этих горестях со зла, Ты, вдобавок, нам смогла Мертвые с возов скрипучих Грудой вывалить тела. Нет, не скроешь, — их немало! Ведь подумать — средь снегов Сколько все-таки пропало И лаптей и сапогов! И пойдут, шатаясь, мимо От зари и дотемна… Сразу станет нелюдима От таких людей страна. Оттого твой бог овечий, Бог пропажи и вранья, Прячет смертные увечья В рваной шубе воронья. 1932

«У тебя ль глазищи сини…»

У тебя ль глазищи сини, Шитый пояс и серьга, Для тебя ль, лесной княгини, Даже жизнь не дорога? У тебя ли под окошком Морок синь и розов снег, У тебя ли по дорожкам Горевым искать ночлег? Но ветра не постояльцы, Ночь глядит в окно к тебе, И в четыре свищет пальца Лысый черт в печной трубе. И не здесь ли, без обмана, При огне, в тиши, в глуши, Спиртоносы-гулеваны Делят ночью барыши? Меньше, чем на нитке бусин, По любви пролито слез. Пей из чашки мед Марусин, Коль башку от пуль унес. Пей, табашный, хмель из чарок — Не товар, а есть цена. Принеси ты ей в подарок Башмачки из Харбина. Принеси, когда таков ты, Шелк, что снился ей во сне, Чтоб она носила кофты Синевой под цвет весне. Рупь так рупь, чтоб падал звонок И крутился в честь так в честь, Берегись ее, совенок, У нее волчата есть! У нее в малине губы, А глаза темны, темны, Тяжелы собачьи шубы, Вместо серег две луны. Не к тебе ль, моя награда, Горюны, ни дать ни взять, Парни из погранотряда Заезжают ночевать? То ли правда, то ль прибаска — Приезжают, напролет Целу ночь по дому пляска На кривых ногах идет. Как тебя такой прославишь? Виноваты мы кругом: Одного себе оставишь И забудешь о другом. До пяты распустишь косы И вперишь глаза во тьму, И далекие покосы Вдруг припомнятся ему. И когда к губам губами Ты прильнешь, смеясь, губя, Он любыми именами Назовет в ответ тебя. 1932

ДОРОГА

(Отрывок из 1-й главы поэмы «Большой город»)

Далекий край, нежданно проблесни Студеным паром первой полыньи, Июньским лугом, песней на привале, Чтоб родины далекие огни Навстречу мне, затосковав, бежали. Давайте вспомним и споем, друзья, Те горестные песни расставанья, Которые ни позабыть нельзя, Ни затушить, как юности сиянье. Друзья, давайте вспомним про дела, Про шалости веселых и безусых. Споем, споем, чтоб песня нас зажгла, Чтоб павой песня по полу прошла, Вся в ярых лентах, в р о сшивах и в бусах, Чтоб стукнула на счастье каблуком И, побледнев, в окошке загрустила По-старому. И, всё равно о ком, Чтоб пела в трубах, кровью и ледком Оттаивала песенная сила. Есть в наших песнях старая тоска Солдатских жен, и пахарей, и пьяниц, Пожаров шум и перезвон песка, Комарий стон, что тоньше волоска, И сговор птиц, и девушек румянец, Любовей, дружбы и людей разброд. Пускай нас снова песня заберет — Разлук не видно, не было печали. В последний раз затеем хоровод Вокруг того, что молодостью звали. По-разному нам было петь дано, Певучий дом наш оскудел, как улей, Не одному заказаны давно Дороги к песне шашкой или пулей. Не нам глаза печалить дотемна, Мы их помянем, ладно. Выпьем, что ли! Найти башку, потерянную в поле, И зачерпнуть башкою той вина. Приятель мой, затихни и взгляни: Стоят березы в нищенской одежде, Каленый глаз, мельканье головни, — То набегают родины огни Прибоями, как набегали прежде. Ты расскажи мне, молодость, почто ж Мы странную испытываем дрожь, Родных дорог развертывая свиток, И почему там даже воздух схож С дыханьем матерей полузабытых? И отступили гиблые леса, И свет в окне раскрытом не затем ли, Чтоб смолк суровый шепот колеса? И то ли свет, и то ли горсть овса Летит во тьме, не падая на землю. Решайся же не протянуть руки. Там за окном в удушные платки Сестра твоя закутывает плечи, Так, значит, крепко детство на замки Запрятывает сердце человечье. Запрятывает (прошлая теплынь! Сады и ветер) сердце (а калитка Распахнута). О, хищная полынь, Бегущая наперерез кибитке! Но сколько их влачилось здесь в пыли — Героев наших, как они скитались, Как жизни их, как мысли их текли, Какие сны им по пути встречались!.. И Александр в метелях сих плутал — О, бубны троек и копыт провал! (Ночь пролетит, подковами мерцая, В пустынный гул) — и Лермонтов их гнал Так, что мешались звезды с бубенцами. Охотницкою ветряною ранью Некрасова мотал здесь тарантас. Так начиналось ты, повествованье Глухой зари и птичьего рыданья, И только что нас проводивших глаз. На песенных туманных переправах Я задержался только потому, Что мне еще неясно в первых главах, О чем шептать герою моему, Где он следы оставил за собою, — Не видно их — так рано и темно, — Что у него отобрано судьбою, И что — людьми, и что ему дано. Иль горсть весны и звонкий ковкий лед, (А кони ржут) и холодок разлуки, И череда веселья (поворот), И от пожатий зябнущие руки. Послушаем же карусельный ход Его воспоминаний (утрясет Такою ночью на таких путях), Тому кибитка, может быть, виною. В просветах небо низкое, родное. Ах, эти юбки в розовых цветах, Рассыпанных — куда попало! Ах, Пшеничная прическа в два узла, Широким гребнем схваченная наспех, И скрученные, будто бы со зла, Серебряные цепи на запястьях, И золотой, чуть слышимый пушок, Чуть различимый и почти невинный, И бедра там, где стянут ремешок, — Два лебедя, и даже привкус винный Созревших губ, которых я не смог Еще коснуться, но уже боюсь Коснуться их примятых красных ягод. …………………………………………………. …………………………………………………… Но слишком рано прошумят и лягут Большие тени ветреных берез, И пробежит берестовый мороз Над нами, в нас. Всё ж Настенька похожа На розан ситцевый, как ни крути. Под юбки бы… По золоченой коже Скользить, скользить и родинку найти. Я знаю: от ступни и до виска Есть много жилок, и попробуй тронь их — Сейчас же кровь проступит на ладони, И сделается тоньше волоска Твое дыханье, и сойдет на нет. Там так темно, что отовсюду свет, Как рядом с солнцем может быть темно, Темно до звезд, тепло как в гнездах птичьих, И столько радостей, что мудрено постичь их, И не постичь их тоже мудрено. Под юбки бы. Но в юбках столько складок, Но воздух горек до того, что сладок. …………………………………………………. …………………………………………………… Но дядя Яша ей сказал «нельзя», Да и к тому ж она меня боится. Ну что ж, пускай, твой дядя не дурак, Хитер он в меру, но не в этом сила… Бесстыдная, ты ароматна так, Как будто лето в травах пробродила, Как будто раздевали догола Тебя сто раз и всё же не узнали, Как ты смеешься, до чего ты зла, — Да и узнать удастся им едва ли. Ты поднялась, и волосы упали — Пшеничная прическа в два узла. Проказница, теперь понятно мне… Ты спуталась уже давно с другими. Гудящая, как тетива, под ними, Ты мечешься, безумная, во сне. Ко мне прижавшись, думаешь о них, Медовая, крутая, травяная, И, тяжесть каждого

припоминая, Любого ждешь, любой тебе жених. И да простится автору, что он Подслушивал, как память шепчет это. Он сам был в Настю по уши влюблен, В рассвет озябший, в травяное лето, В кувшин с колодезною темью и В большое небо родины, в побаски (В тех тальниковых дудках, помяни, Древесные дудели соловьи С полуночи до журавлиной пляски). Пусть будет трижды мой расценщик прав, Что нам теперь не до июньских трав И что герою моему приличней О тракторах припомнить в этот час. Ведь было бы во много раз привычней, Ведь было бы спокойней в сотню раз. Но больше, чем страною всей, давно Машин уборочных и посевных и разных В стихах кудрявых, строчкой и бессвязных, Поэтами уж произведено. Я полон уваженья к тракторам, Они нас за волосы к свету тянут, Как те овсы, что вслед за ними встанут, Они теперь необходимы нам. Я сам давно у трактора учусь И, если надо, плугом прицеплюсь, Чтоб лемеха стальными лебедями Проплыли в черноземе наших дней, Но гул машин и теплый храп коней По-разному овладевают нами. Пускай же сын мой будущий прочтет, Что здесь, в стране машины и колхоза, В стране войны — был птичий перелет, В моей стране существовали грозы. 1933

«Сначала пробежал осинник…»

Сначала пробежал осинник, Потом дубы прошли, потом, Закутавшись в овчинах синих, С размаху в бубны грянул гром. Плясал огонь в глазах саженных, А тучи стали на привал, И дождь на травах обожженных Копытами затанцевал. Стал странен под раскрытым небом Деревьев пригнутый разбег, И всё равно как будто не был, И если был — под этим небом С землей сравнялся человек. май 1932. Лубянка. Внутренняя тюрьма

«В степях немятый снег дымится…»

В степях немятый снег дымится, Но мне в метелях не пропасть, — Одену руку в рукавицу Горячую, как волчья пасть, Плечистую надену шубу И вспомяну любовь свою, И чарку поцелуем в губы С размаху насмерть загублю. А там за крепкими сенями Людей попутных сговор глух. В последний раз печное пламя Осыплет петушиный пух. Я дверь раскрою, и потянет Угаром банным, дымной тьмой… О чем глаз на глаз нынче станет Кума беседовать со мной? Луну покажет из-под спуда, Иль полыньей растопит лед, Или синиц замерзших груду Из рукава мне натрясет? 1933

ОДНА НОЧЬ

1

Я, у которого Над колыбелью Коровьи морды Склонялись мыча, Отданный ярмарочному веселью, Бивший по кону Битком сплеча, Бивший в ладони, Битый бичом, Сложные проходивший науки, — Я говорю тебе, жизнь: нипочем Не разлюблю твои жесткие руки! Я видел, как ты Голубям по весне Бросала зерно И овес кобылам. Да здравствуют Беды, что слала Ко мне Любовь к небесам И землям постылым! Ты увела меня босиком, Нечесаного, С мокрыми глазами, Я слушался, Не вспоминал ни о ком, Я спал под Вязами и возами. Так глупый чурбан Берут в топоры, Так сено вздымают Острые вилы. За первую затяжку Злой махры, За водку, которой Меня травила. Я верю, что ты Любила меня И обо мне Пеклася немало, Задерживала У чужого огня, Учила хитрить И в тюрьмы сажала; Сводила с красоткой, Сводила с ума, Дурачила так, Что пел по-щенячьи, И вслух мне Подсказывала сама Глухое начало Песни казачьей. Ну что ж! За всё ответить готов. Да здравствует солнце Над частоколом Подсолнушных простоволосых голов! Могучие крылья Тех петухов, Оравших над детством моим Веселым! Я, детеныш пшениц и ржи, Верю в неслыханное счастье. Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи Руки мои От своих запястий!

2

И вот по дорогам, смеясь, иду, Лучшего счастья Нет на свете. Перекликаются Деревья в саду, В волосы, в уши Набивается ветер. И мир гудит, Прост и лучист. Весла блестят У речной переправы, Трогает бровь Сорвавшийся лист, Ходят волной Июльские травы. Я ручаюсь Травой любой, Этим коровьим Лугом отлогим, Милая, даже Встреча с тобой Проще, чем встреча С дождем в дороге, Проще, чем встреча С луной лесною, С птичьей семьей, С лисьей норой. Пахнут руки твои Весною, Снегом, Березовою корой… А может быть, вовсе Милой нету? Вместо нее, От меня на шаг, Прячется камышовое лето Возле реки в больших шалашах. Так он жил, Кипел листвою, дышал, Выкраивал Грешные, смертные души, — Мир, который Мне видим стал, Который взял меня На побегушки, Который дыханьем Дышит моим, Работает моими руками. Кроме меня, он Занят другим — Бурями, звездами, облаками. Да здравствует Грустноглазый вол, Ронявший с губ В мою зыбку сено, И все, в ком Участье я нашел, Меня окружившие Постепенно. Жизнь, Ты обступила кругом меня, Всеми заботами Ополчилась. Славлю тебя, Ни в чем не виня, Каждый твой бой Считая за милость.

3

Но вот наступает ночь, — Когда Была еще такая ж вторая, Так же умевшая Звезды толочь? Может быть, вспомню ее, умирая. Да, это ночь! Ночь!.. Спи, моя мама. Так же тебя — Живу любя. Видишь расщерины, Волчьи ямы… Стыдно, но Я жалею себя. Мне ночами В Москве не спится. Кроме себя Мне детства жаль. О, твои скромные Платья ситцевые, Руки, теребящие Старую шаль! Нет! Ни за что Не вернусь назад, Спи спокойно, моя дорогая. Ночь, И матери наши спят, И высоко над ними стоят Звезды, от горестей оберегая. Но сыновья Умней и хитрей, Слушают трубы Любви и боя, В покое оставив Матерей, Споры решают Между собою. Они обветрели, Стали мужами, А мир Разделен, Прекрасен, Вес о м. Есть черное знамя И красное знамя… И красное знамя — Мы несем. Два стана плечи Сомкнули плотно, И мечется Между ними холуй, Боясь получить Смерти почетный Холодный девический Поцелуй.

4

Теперь к черту На кривые рога Летят ромашки, стихи о лете. Ты, жизнь, Прекрасна и дорога Тем, что не уместишься В поэте. Нет, ты пойдешь Вперед, напролом, Рушить И строить на почве Голой. Мир неустроен, прост И вес о м, Позволь мне хоть Пятым быть колесом У колесницы Твоей тяжелой. Наперекор Незрячим, глухим — Вызнано мной: Хороши иль плохи, Начисто, ровно — Всё равно Вымрут стихи, Не обагренные Кровью эпохи. И поплатится головой Тот, кто, решив Рассудить по-божьи, Хитрой, припадочною строфой Бьется у каменного подножья. Он, нанюхавшийся свободы, Муки прикидывает на безмен. Кто его нанимал в счетоводы Самой мучительной Из перемен? И стыдно — Пока ты, прильнув к окну, Залежи чувств В башке своей роя, Вырыдал, выгадал Ночь одну — Домну пустили В Магнитострое. Пока ты вымеривал На ладонь, На ощупь, на вкус Значение мира, Здорово там Хохотал огонь И улыбались бригадиры.