Сочинения. Письма

Куняев Сергей Станиславович

ОХОТНИЧЬЯ ПЕСНЬ

Зверя сначала надо гнать Через сугроб в сугроб. Нужно уметь в сети сплетать Нити звериных троп. Зверя сначала надо гнать, Чтоб пал заморен, и потом Начал седые снега лизать Розовым языком. Рыжим пламенем, если — лиса, Веткою кедра, если — волк, Чтоб пробовал пули кусать, Целя зубов защелк. Но если княжен зверь и усат, Если он шкурою полосат, Значит, спустился знатный вор С самых вершин Захинганских гор. Будь осторожен! Зверь велик, Он приготовил свой рыжий клык, Не побежит от тебя, как те, Верен удар голубых когтей. Старым удодом кричит заря. В пестрый лоб посылай заряд, Пусть не солжет под рукой курок, Цель под лопатку, чтоб зверь полег. Сучья кустарников злы и остры, Братья твои разжигают костры, Братья встречают тебя на заре, Злой и седой победитель зверей. Песней

старинной шумят снега. Пади. Болота. Черна тайга. 1929

«Я опьянен неведомым азартом…»

Я опьянен неведомым азартом, Сижу в кругу таких же игроков. Судьба тасует розовые карты Предательского крапа вечеров. Мы не устанем за удачей гнаться, Но уж давно размерен каждый ход: Всем предназначено равно нам проиграться, И в выигрыше будет — банкомет. О, дорогая! Ты поймешь, конечно, Вот почему, хоть властвует азарт, В кругу других играю так беспечно И не роняю шелестящих карт. 1929

СОНЕТ

«Суровый Дант не презирал сонета, В нем жар любви Петрарка изливал…» А я брожу с сонетами по свету, И мой ночлег — случайный сеновал. На сеновале — травяное лето, Луны печальной розовый овал. Ботинки я в скитаньях истоптал, Они лежат под головой поэта. Привет тебе, гостеприимный кров, Где тихий хруст и чавканье коров И неожидан окрик петушиный… Зане я здесь устроился, как граф! И лишь боюсь, что на заре, прогнав, Меня хозяин взбрызнет матерщиной. 1929

МЯСНИКИ

Сквозь сосну половиц прорастает трава, Подымая зеленое шумное пламя, И теленка отрубленная голова, На ладонях качаясь, поводит глазами. Черствый камень осыпан в базарных рядах, Терпкий запах плывет из раскрытых отдушин, На изогнутых в клювы тяжелых крюках Мясники пеленают багровые туши. И, собравшись из выжженных известью ям, Мертвоглазые псы, у порога залаяв, Подползают, урча, к беспощадным ногам Перепачканных в сале и желчи хозяев. Так, голодные морды свои положив, До заката в пыли обессилят собаки, Мясники засмеются и вытрут ножи О бараньи сановные пышные баки. …Зажигает топор первобытный огонь, Полки шарит березою пахнущий веник, Опускается глухо крутая ладонь На курганную медь пересчитанных денег. В палисадах шиповника сыплется цвет, Как подбитых гусынь покрасневшие перья… Главный мастер сурово прикажет: «Валет!» — И рябую колоду отдаст подмастерьям. Рядом дочери белое кружево ткут, И сквозь скучные отсветы длинных иголок, Сквозь содвинутый тесно звериный уют Им мерещится свадебный, яблочный полог. Ставит старый мясник без ошибки на треф, Возле окон шатаясь, горланят гуляки. И у ям, от голодной тоски одурев, Длинным воем закат провожают собаки. 1929

БАХЧА ПОД СЕМИПАЛАТИНСКОМ

Змеи щурят глаза на песке перегретом, Тополя опадают. Но в травах густых Тяжело поднимаются жарким рассветом Перезревшие солнца обветренных тыкв. В них накопленной силы таится обуза — Плодородьем добротным покой нагружен, И изранено спелое сердце арбуза Беспощадным и острым казацким ножом. Здесь гортанная песня к закату нахлынет, Чтоб смолкающей бабочкой биться в ушах, И мешается запах последней полыни С терпким запахом меда в горбатых ковшах. Третий день беркута уплывают в туманы И степные кибитки летят, грохоча. Перехлестнута звонкою лентой бурьяна, Первобытною силой взбухает бахча. Соляною корою примяты равнины, Но в подсолнухи вытканный пестрый ковер, Засияв, расстелила в степях Украина У глухих берегов пересохших озер! Наклонись и прислушайся к дальним подковам, Посмотри — как распластано небо пустынь… Отогрета ладонь в шалаше камышовом Золотою корою веснушчатых дынь. Опускается вечер. И видно отсюда, Как у древних колодцев блестят валуны И, глазами сверкая, вздымают верблюды Одичавшие морды до самой луны. 1929

«Затерян след в степи солончаковой…»

Затерян след в степи солончаковой, Но приглядись — на шее скакуна В тугой и тонкой кладнице шевровой Старинные зашиты письмена. Звенит печаль под острою подковой, Резьба стремян узорна и темна… Здесь над тобой в пыли многовековой Поднимется курганная луна. Просторен бег гнедого иноходца. Прислушайся! Как мерно сердце бьется Степной страны, раскинувшейся тут, Как облака тяжелые плывут Над пестрою юртою у колодца. Кричит верблюд. И кони воду пьют. 1929

БАЛЛАДА О ДЖОНЕ

Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом

И бочонок рома!

Джон уехал в море с кораблем, А отца оставил мертвым дома… «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» И в толпе коричневых бродяг Жизнь текла и медленно, и просто, На морских извилистых путях Под седым дыханием норд-оста. Только им в часы своих проказ Море шло на разные уступки. И они в скитаниях не раз У Рио раскуривали трубки. Оттого, что между моряков Счеты с жизнью вечно в беспорядке — Не один у южных берегов Умирал от желтой лихорадки. И тогда над выпитым лицом Пели все, потупившись сурово: «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» Стал умелым

и плечистым Джон. Стал от ветра и от солнца бурым. Он имел в портах двенадцать жен — От Жанейро и до Сингапура. Раз в таверне, где звенит танго, Где под утро дым висит устало, Увидал он — милая его На столе другому танцевала. Сквозь смычки, сквозь песенки и танец Джон взревел: — Изменница! Ну что ж!.. — Молодой курчавый итальянец Засадил в него по рукоятку нож. Шаль девчонка сбросила с плеча И лицо ему закрыла шалью, А хозяин сумрачно ворчал: — Хоть другим бы, черти, не мешали. — Джон, бедняга! Что ж ты натворил? За тебя, ей-богу, мы румяны! Тридцать лет без отдыха ты пил, А собрался умирать не пьяный. Вот тебе досталось поделом! Говорили — приведет к худому… «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» 1930

«Сибирь!..»

Сибирь! Все ненасытнее и злей Кедровой шкурой дебрей обрастая, Ты бережешь В трущобной мгле своей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев. Под облаками пенятся костры… И вперерез тяжелому прибою, Взрывая воду, Плещут осетры, Толпясь под самой Обскою губою. Сибирь, когда ты на путях иных Встаешь, звеня В невиданном расцвете, Мы на просторах Вздыбленных твоих Берем ружье и опускаем сети. И город твой, наряженный в бетон, Поднявшись сквозь урманы и болота, Сзывает вновь К себе со всех сторон От промыслов работников охоты. Следя пути по перелетам птиц, По голубым проталинам туманов Несут тунгусы от лесных границ Мех барсуков и рыжий мех лисиц, Прокушенный оскаленным капканом. Крутая Обь и вспененный Иртыш Скрестили крепко Взбухнувшие жилы, И, раздвигая лодками камыш, Спешат на съезд От промысловых крыш Нахмуренные старожилы… И на призыв знакомый горячей Страна охоты Мужественно встала От казахстанских выжженных степей До берегов кудлатого Байкала. Сибирь, Сибирь! Ты затаилась злей, Кедровой шкурой дебрей обрастая, Но для республики Найдем во мгле твоей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев!.. 1930

РАССКАЗ О СИБИРИ

Рассказ о стране начинается так: Четыре упряжки голодных собак, Им северный ветер взлетает навстречу, И, к нартам пригнув онемелые плечи, Их гонит наездник, укутанный в снег. Четыре упряжки и человек. Над срубами совы кричали ночами, Поселок взбухал, обрастая в кусты, Настоянным квасом и дымными щами, И бабы вынашивали животы, Когда по соседним зародам и гатям Мужья проносили угрозу рогатин. Рассказ продолжается. Ветер да камень. Но взрыта земля глубоко рудниками. Подвластны железным дорогам равнины, И первые транспорты ценной пушнины Отправлены там, где, укутанный в снег, Четыре упряжки провел человек. Рассказ продолжается. Слышат становья, Как тают снега, перемытые кровью… …И каждый наладил бердан да обрез, И целый поселок улогами лез. Аглицкие части застряли в болотах, И лихорадят вовсю пулеметы… Рассказ продолжается. Сивый рязанец, Обвит пулеметною кожею лент, Благословляет мужичий конвент, Советы приветствуют партизаны. И от Челябинска до Уймона Проходят простреленные знамена. И вот замолкает обозный скрип; Сквозь ветер степей, через залежи леса, Прислушавшись чутко к сиренам Тельбеса, Огни над собой поднимает Турксиб. Полярным сияньем и глыбами льда, Пургой сожжены и застужены ночи, Но всё ж по дремучим снегам прогрохочут На Фрунзе отправленные поезда. 1930

ТОВАРИЩ ДЖУРБАЙ

Товарищ Джурбай! Мы с тобою вдвоем. Юрта наклонилась над нами. Товарищ Джурбай, Расскажи мне о том, Как ты проносил под седым Учагом Горячее шумное знамя, Как свежею кровью горели снега Под ветром, подкошенным вровень, Как жгла, обезумев, шальная пурга Твои непокорные брови. Товарищ Джурбай! Расскажи мне о том, Как сабля чеканная пела, Как вкось по степям, Прогудев над врагом, Косматая пика летела. …На домре спокойно застыла рука, Костра задыхается пламя. Над тихой юртой плывут облака Пушистыми лебедями. По чашкам, урча, бушует кумыс. Степною травою пьян, К озеру Куль и к озеру Тыс Плывет холодный туман. Шатаясь, идет на Баян-Аул Табунный тяжелый гул. Шумит до самых горных границ Буран золотых пшениц. Багряным крылом спустился закат На черный речной камыш, И с отмелей рыжих цапли кричат На весь широкий Иртыш. Печален протяжный верблюжий всхлип. Встань, друг, и острей взгляни, — Это зажег над степями Турксиб Сквозь ветер свои огни. Прохладен и нежен в чашках кумыс… В высокой степной пыли К озеру Куль и к озеру Тыс Стальные пути легли… Товарищ Джурбай! Не заря ли видна За этим пригнувшимся склоном? Не нас ли с тобой Вызывает страна Опять — как в боях — поименно? Пусть домра замолкнет! Товарищ, постой! Товарищ Джурбай, погляди-ка! Знакомым призывом Над нашей юртой Склонилась косматая пика! 1930