Сочинения. Письма

Куняев Сергей Станиславович

К ПОРТРЕТУ

Рыжий волос, весь перевитой, Пестрые глаза и юбок ситцы, Красный волос, наскоро литой, Юбок ситцы и глаза волчицы. Ты сейчас уйдешь. Огни, огни! Снег летит. Ты возвратишься, Анна. Ну, хотя бы гребень оброни, Шаль забудь на креслах, хоть взгляни Перед расставанием обманно! 1932

«Я тебя, моя забава…»

Я тебя, моя забава, Полюбил, — не прекословь. У меня — дурная слава, У тебя — дурная кровь. Медь в моих кудрях и пепел, Ты черна, черна, черна. Я еще ни разу не пил Глаз таких, глухих до дна, Не встречал нигде такого Полнолунного огня. Там, у берега родного, Ждет меня моя родня: На болотной кочке филин, Три совенка, две сестры, Конь — горячим ветром взмылен, На кукане осетры, Яблоновый день со смехом, Разрумяненный, и брат, И в подбитой лисьим мехом Красной шапке конокрад. Край мой ветреней и светел. Может быть, желаешь ты Над собой услышать ветер Ярости и простоты? Берегись, ведь ты не дома И не в дружеском кругу. Тропы все мне здесь знакомы: Заведу и убегу. Есть в округе непутевой Свой

обман и свой обвес. Только здесь затейник новый — Не ручной ученый бес. Не ясны ль мои побудки? Есть ли толк в моей родне? Вся округа дует в дудки, Помогает в ловле мне. 1932

«Когда-нибудь сощуришь глаз…»

Когда-нибудь сощуришь глаз, Наполненный теплынью ясной, Меня увидишь без прикрас, Не испугавшись в этот раз Моей угрозы неопасной. Оправишь волосы, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот. Припомнит пусть твоя ладонь, Как по лицу меня ласкала. Да, я придумывал огонь, Когда его кругом так мало. Мы, рукотворцы тьмы, огня, Тоски угадываем зрелость. Свидетельствую — ты меня Опутала, как мне хотелось. Опутала, как вьюн в цвету Опутывает тело дуба. Вот почему, должно быть, чту И голос твой, и простоту, И чуть задумчивые губы. И тот огонь случайный чту, Когда его кругом так мало, И не хочу, чтоб, вьюн в цвету, Ты на груди моей завяла. Всё утечет, пройдет, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот, Но ты припомнишь меж другими Меня, как птичий перелет. 1932

«Дорогая, я к тебе приходил…»

Дорогая, я к тебе приходил, Губы твои запрокидывал, долго пил. Что я знал и слышал? Слышал — ключ, Знал, что волос твой черен и шипуч. От дверей твоих потеряны все ключи, Губы твои прощальные горячи. Красными цветами вопит твой ковер О том, что я был здесь ночью, вор, О том, что я унес отсюда тепло… Как меня, дорогая, в дороге жгло! Как мне припомнилось твое вино, Как мне привиделось твое окно! Снова я, дорогая, к тебе приходил, Губы твои запрокидывал, долго пил. 1932

ЕВГЕНИЯ СТЭНМАН

Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора. Не осталось от замка Тамары камня на камне, Не хватило у осени листьев и золотого пера. Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть их, Будто б вовсе не существовал Майн-Рид; Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях, И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели, И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя. Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя? Эти горькие губы так памятны мне, и похоже, Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои; И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи — В самом сердце пустынного сада гремят соловьи. Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними То же старое небо и тот же полет облаков. Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя И проснулся от стука веселых твоих каблучков. Как лепетали они, когда ты мне навстречу бежала, Хохоча беспричинно, и как грохотали потом Средь тифозной весны у обросших снегами привалов, Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем. Сабли накось летели и шли к нам охотно в подруги. Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты Всё бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги, Отстраняя штыки часовых и минуя посты… И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова, Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят соловьи. Мне казалось, что ты еще рядом, и понято всё с полуслова, Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои. Я рубил как попало, я знал, что к тебе прорубаюсь, К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим, Я коня не удерживал больше, я верил, бросаясь Впереди эскадронов, — что возвращусь невредим. Я готов согласиться, что не было чаек над пеной, Ни веселой волны, что лодчонку волной не несло, Что зрачок твой казался мне чуточку меньше вселенной, Неба не было в нем — позади от бессонниц светло. Я готов согласиться с тобою, что высохла влага На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга, Режет снасть рыболовной артели и песни поет. Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Пора мне Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора. Не осталось от замка Тамары камня на камне, Не хватило у осени листьев и золотого пера. Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы, От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда. Через желтые зори, через пески Казахстана В свежем ветре экспресса ты мчалась сюда. И как ни был бы город старинный придирчив и косен, — Мы законы Республики здесь утвердим и поставим на том, Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень, Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем. Но в строительном гуле без памяти, без перемены Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад, Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат. 1932

ПОВЕСТВОВАНИЕ О РЕКЕ КУЛЬДЖЕ

Мы никогда не состаримся, никогда, Мы молоды, как один. О, как весела, молода вода, Толпящаяся у плотин! Мы никогда Не состаримся, Никогда — Мы молоды до седин. Над этой страной, Над зарею встань И взглядом пересеки Песчаный шелк — дорогую ткань. Сколько веков седел Тянь-Шань И сколько веков пески? Грохочут кибитки в седой пыли. Куда ты ни кинешь взор — Бычьим стадом камни легли У синей стужи озер. В песке и камне деревья растут, Их листья острей ножа. И, может быть, тысячу весен тут Томилась река Кульджа. В ее глубине сияла гроза И, выкипев добела, То рыжим закатом пела в глаза, То яблонями цвела. И голову каждой своей волны Мозжила о ребра скал. И, рдея из выстуженной глубины, Летел ледяной обвал. Когда ж на заре Табуны коней, Копыта в багульник врыв, Трубили, Кульджа рядилась сильней, Как будто бы Азия вся на ней Стелила свои ковры. Но пороховой Девятнадцатый год, Он был суров, огнелиц! Из батарей тяжелый полет Тяжелокрылых птиц! Тогда Кульджи багровела зыбь, Глотала свинец она. И в камыше трехдюймовая выпь Протяжно пела: «В-в-ой-на!» Был прогнан

в пустыню шакал и волк. И здесь сквозь песчаный шелк Шел Пятой армии пятый полк И двадцать четвертый полк. Страны тянь-шаньской каменный сад От крови И от знамен алел. Пятнадцать месяцев в нем подряд Октябрьский ветер гудел. Он шел с штыками наперевес Дорогою Аю-Кеш, Он рвался чрез рукопожатья и чрез Тревожный шепот депеш. Он падал, расстрелян, у наших ног В колючий ржавый бурьян, Он нес махорки синий дымок И запевал «Шарабан». Походная кухня его, дребезжа, Валилась в приречный ил. Ты помнишь его дыханье, Кульджа, И тех, кто его творил? По-разному убегали года. Верблюды — видела ты? — Вдруг перекидывались в поезда И, грохоча, летели туда, Где перекидывались мосты. Затем здесь С штыками наперевес Шли люди, валясь в траву, Чтоб снова ты чудо из всех чудес Увидела наяву. Вновь прогнан в пустыню Шакал и волк. Песков разрывая шелк, Пришел и пятый стрелковый полк, И двадцать четвертый полк. Удары штыка и кирки удар Не равны ль? По пояс гол, Ими Руководит комиссар, Который тогда их вел. И ты узнаешь, Кульджа: «Они!» Ты всплескиваешь в ладоши, и тут Они разжигают кругом огни, Смеются, песни поют. И ты узнаешь, Кульджа, — вон тот, Руками взмахнув, упал, И ты узнаешь Девятнадцатый год И лучших его запевал! И ты узнаешь Девятнадцатый год! Высоким солнцем нагрет, Недаром Октябрьский ветер гудёт, Рокочет пятнадцать лет. Над этой страной, Над зарею встань И взглядом пересеки Песчаный шелк, дорогую ткань. Сколько веков седел Тянь-Шань И сколько веков пески? Но не остынет слово мое, И кирок не смолкнет звон. Вздымается дамб крутое литье, И взята Кульджа в бетон. Мы никогда не состаримся, никогда. Мы молоды до седин. О, как весела, молода вода, Толпящаяся у плотин! Волна — острей стального ножа — Форелью плещет у дамб — Второю молодостью Кульджа Грохочет по проводам. В ауле Тыс огневее лис Огни и огни видны, Сияет в лампах аула Тыс Гроза ее глубины. 1932

ПРОГУЛКА

Зашатались деревья. Им сытая осень дала По стаканчику водки и за бесценок Их одежду скупила. Пакгауз осенний! Где дубленые шубы листвы и стволы На картонной подметке, и красный околыш Набок сбитой фуражки, и лохмы папах, Деревянные седла и ржавые пики. Да, похоже на то, что, окончив войну, Здесь полки оставляли свое снаряженье, И кровавую марлю, и боевые знамена, И разбитые пушки! А, ворон упал! Не взорвать тишины. Проходи по хрустящим дорожкам, Пей печальнейший, сладостный воздух поры Расставания с летом. Как вянет трава — Ряд за рядом! Молчи и ступай осторожно, Бойся тронуть плакучую медь тишины. Сколько мертвого света и теплых дыханий живет В этом сборище листьев и прелых рогатин! Вот пахнуло зверинцем. Мальчишка навстречу бежит… 1932

«Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю…»

Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю, В какой стране и при луне какой, Веселая, забытая, родная, Звучала ты, как песня за рекой. Мед вечеров — он горестней отравы, Глаза твои — в них пролетает дым, Что бабы в церкви — кланяются травы Перед тобой поклоном поясным. Не мной ли на слова твои простые Отыскан будет отзвук дорогой? Так в сказках наших в воды колдовские Ныряет гусь за золотой серьгой. Мой голос чист, он по тебе томится И для тебя окидывает высь. Взмахни руками, обернись синицей И щучьим повелением явись! 1932

«Я сегодня спокоен…»

Я сегодня спокоен, ты меня не тревожь, Легким, веселым шагом ходит по саду дождь, Он обрывает листья в горницах сентября. Ветер за синим морем, и далеко заря. Надо забыть о том, что нам с тобой тяжело, Надо услышать птичье вздрогнувшее крыло, Надо зари дождаться, ночь одну переждать, Феб еще не проснулся, не пробудилась мать. Легким, веселым шагом ходит по саду дождь, Утренняя по телу перебегает дрожь, Утренняя прохлада плещется у ресниц, Вот оно утро — шепот сердца и стоны птиц. 1932

ЯРМАРКА В КУЯНДАХ

Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь — Их оранжевые тела Накаляются добела, И до самого дна нагруз Сладким соком своим арбуз. В этот день поет тяжелей Лошадиный горячий пах, — Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах. Сто тяжелых степных коней Диким глазом в упор косят, И бушует для них звончей Золотая пурга овса. Сто коней разметало дых — Белой масти густой мороз, И на скрученных лбах у них Сто широких буланых звезд. Над раздольем трав и пшениц Поднимается долгий рев — Казаки из своих станиц Гонят в степь табуны коров. Горький ветер, жги и тумань, У алтайских предгорий стынь! Для казацких душистых бань Шелестят березы листы. В этот день поет тяжелей Вороной лошадиный пах, — Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах!.. Пьет джигит из касэ, — вина! — Азиатскую супит бровь, На бедре его скакуна Вырезное его тавро. Пьет казак из Лебяжья, — вина! — Сапоги блестят — до колен, В пышной гриве его скакуна Кумачовая вьюга лент. А на седлах чекан-нарез, И станишники смотрят — во! И киргизы смеются — во! И широкий крутой заезд Низко стелется над травой. Кто отстал на одном вершке, Потерял — жалей не жалей — Двадцать пять в холстяном мешке, Серебром двадцать пять рублей… Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы. 1930