Солги обо мне. Том второй
Шрифт:
Глупо задавать этот вопрос женщине, у которой на лбу написано, что она может запросто, не моргнув глазом, переступить через умирающего котенка или щенка. Но мне больше некого спрашивать, а сама я так ужасно боюсь, что готова поверить даже в то, что последние недели малыш в моем животе даже не шевелился. Как будто… если бы я видела огромный живот собственными глазами, его могли просто украсть из меня однажды ночью. Но так ведь бывает как раз перед родами? Пока меня везут по тускло освещенному коридору, и колесики каталки монотонно
— Какой у меня срок?
– спрашиваю сухими губами, которые уже почти не в состоянии разлепить.
Конечно, салдафонша не отвечает и на этот вопрос.
Меня привозят в ярко-освещенную палату, и я болезненно морщусь, пытаясь спрятать лицо в плече, чтобы не ослепнуть. Здесь терпко воняет антисептиком, но я, по крайней мере, успеваю увидеть большой гинекологический стол в центре и врачей в белых халатах. Среди них, кажется, та белокурая женщина, которая уже пару раз осматривала меня на УЗИ, но я снова не уверена. После всех этих бесконечных резиновых дней без границ, таблеток, терапии у врача, задающего сводящие с ума вопросы, я больше не могу отличить реальность от своих выдумок.
Врачи о чем-то переговариваются между собой, кто-то надавливает мне на живот, кто-то разводит ноги, и я чувствую неприятное давление в промежности.
— Открытие на три сантиметра.
Мне никто ничего не объясняет, сколько бы вопросов я не задавала.
Поясницу снова простреливает, на этот раз так сильно, что я срываюсь на крик.
Кто-то придавливает мою голову обратно к креслу, фиксирует, держа меня за щеки, словно бешеное животное.
— Нужно потужиться, Вероника, - говорит белокурая доктор, хотя сейчас я почти не узнаю ее лицо.
– Давай, ради ребенка. На счет три.
Я пытаюсь, но у меня не получается.
В голове такая каша.
— На три, ты меня слышишь?
– Надо мной склоняется похожее на чернильную маску лицо.
Хочется кричать от ужаса, потому что прямо сейчас я готова поверить во что угодно, даже в то, что меня для ужасных опытов похитили инопланетяне.
Они говорят что-то о предлежании, но я снова почти ничего не разбираю.
— Тужься, - грубый женский голос откуда-то сзади. Наверное, та, что держит меня за руку.
– Или твоего ребенка мы достанем по частям.
Я пытаюсь.
Делаю глубокий вдох, сжимаюсь, насколько хватает сил.
— Молодец - говорит белокурая доктор. У нее единственной здесь голос похож на человеческий, а не на набор электронных звуков.
– Давай, еще раз, по моей команде.
Я делаю все, что мне говорят, но это настоящая пытка, которая отнимает у меня все больше и больше сил.
Чья-то тень на стене заносит надо мной шприц, но я не чувствую укола.
Через минуту потуги становятся такими стремительными, что мне кажется, будто еще немного - и у я разорвусь пополам.
—
– Она сама не справится.
— Нет, - мотаю головой, но здоровая баба позади снова грубо вжимает мою голову в подушку кресла.
– Не делайте больно моему ребенку… Не надо. Умоляю…
Металлический лязг и короткое давление внизу, после которого я выдыхаю словно в последний раз… и чувствую странное облегчение.
Я знаю, что ребенок уже не во мне.
Моргаю, чтобы фокусироваться на маленьком комочке, который держит белокурая доктор. Он весь покрыт розовой слизь, крохотный и сморщенный, и между им и мной еще тянется странная синюшная пуповина.
— Это мальчик?
– не могу рассмотреть.
Она бьет его по попе, но он не издает ни звука.
— Почему… он не кричит?
– Я прикусываю губу так сильно, что кровь брызжет в рот.
– Что с ним? Почему он не плачет?!
Белокурая кивает, но не мне, а кому-то из тех «невидимок», которые все это время послушно исполняли ее приказы - делали мне уколы, держали мои ноги, надавливали мне на живот. Я пытаюсь вырваться, но чем больше барахтаюсь, тем сильнее тону. Поверхность подо мной становится густой, как пластилин, и с каждым новым движением я все глубже в ней вязну.
Мой ребенок не кричит. Он лежит на обернутой в силиконовую перчатку руке и выглядит таким… не живым.
— Почему он не плачет?
– едва ворочаю языком.
– Дайте его… мне…
Стоящая за мной санитарка надавливает ладонью мне на грудь, пока другая набирает из ампулы белую жидкость в шприц. Мою руку крепко держат, пока она нащупывает и пробивает иглой вену.
«Белая» снова шлепает малыша, но он не издает ни звука.
— Дайте его… мне… - Мой язык как будто раскисает во рту.
– Умоляю… дайте его… мне… прошу…
Перед глазами все плывет.
Что они мне вкололи? Жидкую смерть? Хорошо, если так - я не хочу жить, если моего малыша не будет рядом. Не хочу. Господи, ты не можешь быть таким жестоким.
В ушах появляется навязчивый писк, как после громкого взрыва, которым перебило барабанные перепонки. Ужасно хочется закрыть глаза и закончить все это, но я до последнего не свожу взгляда с ребенка. Он должен закричать. Он должен быть таким же сильным, как его отец.
Моя маленькая планетка с черным пушком волосиков на голове.
«Закричи, пожалуйста», - мысленно упрашиваю я, потому что больше не в состоянии проронить ни звука.
Мой маленький Марс.
Я почему-то уверена, что это мальчик.
Кто-то из них говорит про реанимацию и о том, что она для меня я понимаю по тому, что меня снова куда-то везут, но где-то между встревоженными голосами, шорохами и лязгом инструментов у меня уже не хватает силы на вдох.
Глава сорок вторая: Юпитер
Глава сорок вторая Юпитер