Солнце больше солнца
Шрифт:
– Умное пишет?
– Певец революции!
– произнёс с пафосной ноткой Борисов.
– Хочешь почитать?
Гость, к тому времени ставший с Борисовым на "ты", кивнул, и ему была вручена книга "Мать". Неделяев не нашёл в ней ничего о средствах всемирного могущества. Герой книги Павел Власов на царском суде над ним провозглашает: "Россия будет самой яркой демократией земли!" А нет чтобы сказать: "У нас будет великое страшное оружие!" Маркел хмыкал: да и кто такие - "мы"? Павел Власов говорит: "Мы - социалисты". Потом говорит: "Мы - революционеры". Выходит - социалисты-революционеры? эсеры? То-то он упёрся в слово "демократия" и думает, что лучше ничего быть не может, чем она, самая
Возвращая книгу лесничему, Маркел удержал свои соображения при себе и на вопрос "понравилась?" ответил многозначительно, с апломбом:
– Революционная борьба - великое дело!
Увидел на полке ещё книги Горького, взял почитать "Детство", "В людях", "Мои университеты" и навестил Борисова вскоре после рождения сына. У лесничего к этому времени тоже были, от Авдотьи, две дочки и сын, но только сын родился первым. Когда Авдотья понесла, Дмитрий Сергеевич зарегистрировал с ней брак, как того требовал партийный устав. Помимо неё, в доме жила её весьма недурненькая родственница лет двадцати по имени Капитолина. Она села за стол с хозяином и гостем, Авдотья подала вальдшнепов, обжаренных на сковороде со свиным салом в брюшках, а затем тушённых в соусе из грибов и сметаны.
День с утра лучисто улыбался, но перед обедом посуровел, на стёкла окон напирал с завыванием ветер, от чёрных туч в комнате стало полутемно, вблизи нарастал с ощутимо исполинской тяжестью гул леса. Борисов обратился к гостю:
– Авдотья ещё вчера по приметам предсказала - будет ненастье!
– он выразил улыбкой похвалу Авдотье.
– Понимает природу!
– подхватил Маркел, не сладив с желанием перейти к тому, чем он томился: - Бурю в природе предсказала без ошибки. А если наука будет готовить бурю, кто это предскажет?
Лесничий, давно знавший задушевные струны друга, проговорил с ласковой мягкостью:
– На то должны быть свои предсказатели.
– Должны...
– сказал гость с усмешкой, продолжил сумрачно: - О революции пишут, а о том, какие у неё будут великие силы для всемирной победы, не знают, видимо.
Борисов опечаленно вздохнул, понимая, что речь о Горьком, сказал осторожно:
– К революции имеет отношение и другое, оно описано...
Маркел не сдержал язвительности к писателю:
– Как же, про своё детство нарассказал, как в людях был, какие-такие университеты прошёл! И какая польза про это читать?
– он помолчал, затем произнёс: - Я не меньше мог бы о себе написать того же самого.
– В наплыве волнения, сжав кулак, заключил: - Но не о том надо! не о том!
Борисов тепло сказал:
– О великих силах ты можешь написать.
Маркел пытливо вгляделся в него: не ехидничает ли? хотя, кажется, никогда не замечал у лесничего и тени насмешки над собой. Тот, с прямодушием в глазах, пояснил:
– Это называется - научная фантастика. Расскажи о силах, о средствах, о которых ты знаешь, изобрази людей, которые ими овладели, дай события, что и как происходит...
Борисов угодил в самое существо Неделяева. Тот, думая о том, что прочитал у Горького, укреплялся в мысли: если человек славу заимел, не зная о великих средствах господства, то какая у меня слава будет, когда скажу о них, о невиданном оружии?
В невольном позыве поломаться он криво улыбнулся:
– А я осилю?
И тут Борисов произнёс фразу, которая навсегда залегла у сердца сладко полизывающей змейкой:
–
Маркел не менее минуты молча глядел в тарелку с едой, не видя её, в голове позванивало: "Москанин превзошёл научное в разговорах, а я дам на бумаге - топором не вырубишь!"
После обеда ветер утратил напор, лес уже не гудел. Неделяев поторопился домой, чтобы завтра же поехать в Сорочинское. Там он прямиком направил лошадь к лавке канцелярских товаров, занятый вопросом - на чём писать? От ученических тетрадок он заранее презрительно отмахнулся, записные книжки посчитал скорее подходящими для коротких заметок, а не для основательного произведения. Походив по лавке, купил пачку бумаги для пишущей машинки, хотя её у него не было и он никогда к ней не прикасался. "Листы имеют вид!" - заключил он, после чего купил чернильный порошок, чтобы разводить чернила, купил перья.
Выйдя из лавки, задумался. Когда он начнёт писать, наверняка какие-то неудачные слова придётся зачёркивать, вписывать другие, а видеть им написанное исчёрканным не хотелось. И он вернулся в лавку за набором карандашей и за стирательными резинками, решив стирать слова, которые надо будет заменить.
В воскресенье после завтрака, когда Поля в одной из новых комнат стала кормить грудью сынка, а Потаповна пошла с девочками во двор кормить кур, Маркел в большой комнате сел за чистый стол, придвинув его к окну, положил слева пачку белых листов, заточенные простой и синий карандаши, резинку. Взяв из пачки несколько листов, поместил тонкую стопку перед собой, подровнял её. Помедлил, примерился и написал вверху синим карандашом свои имя, фамилию, а ниже тем же карандашом запечатлел крупными буквами "Гляди на маяк". Для самого же произведения предназначался простой карандаш. Взяв его, усмиряя волнение, Маркел написал, имея в виду себя, о человеке со строгим лицом и зоркими глазами, который за обедом с подчинёнными сейчас начнёт важный разговор.
59
Вспоминая разговоры Москанина за обедом в горнице Данилова, Маркел, вместо Льва Павловича, подавал себя, такого, каким хотел бы быть, - пребольшого начальника. Затрудняло, во что одеть его: то есть себя. Если во френч, какой был на Москанине, то не выйдет ли, что описывается более Москанин, а не он, Неделяев? И Маркел сообщил о своём герое, что тот был "в простой одежде". У Льва Павловича волосы были гладкие, скрывали лоб до бровей. Маркел заменил эту причёску своей: "голова с боков обстрижена машинкой, волосы наверху оставлены ёжиком".
Он то и дело подтачивал карандаш перочинным ножичком, досадовал, что строки ползут неровные, однако не хотел в помощь себе разлиновать лист - даже морщился, представляя такое: школьник, что ли! Одна строка так съехала концом книзу, что он чуть не взялся переписывать страницу, но пожалел бумагу, да и время не ждало - то, что складывалось в голове, спешно требовало новых строк.
Надо было поведать читателям, что его герой поставлен руководить военными и учёными в то время, когда извечные дельцы - капиталисты чужих стран, особенно Британии и Америки, - захотели наслать на страну Советов тучи аэропланов, нагруженных бомбами. Добавляя красок, автор указал, что в каждой бомбе - двадцать пудов динамита. Но взяло сомнение - не переборщил ли? каких же размеров должны быть тогда аэропланы? Не стоило сразу же подталкивать читателей к мысли "эх и загнул!" И Маркел, стерев резинкой слово "двадцать", написал "десять". Его герой, писал он, начинает рассказывать своим военным, что учёные, сидящие за столом с ними, открыли силы пострашнее аэропланов, сколько их ни будь, и динамита...