Солнце любви
Шрифт:
– Когда на другой день в пятницу я увидел здесь розы — она качалась.
– Петр Романович, скажите как философ — есть привидения?
– Я тебя напугал, — сказал Петр с нежностью; она взяла его за руки, легкие влажные поцелуи он ощутил на ладонях, опять блаженство накрыло пленительным парусом, в котором, может быть, таилась ловушка; он освободил руки. — Не надо, я, наверное, заболел.
– Нога болит?
– Душа. Что-то происходит. потаенное, но реальное. Розы — реальность. Посреди прихожей валялся стул.
– Во сне?
– Наяву. Я проснулся,
– Об него вы и споткнулись!
– Я не лунатик!
– Откуда вам известно? Вы спите один? Или нет?
– Я сплю один. — Петр изнемог в неравной борьбе, наклонился, взял ножки в золотистых лаптях «барышни- крестьянки», прижал к лицу; а Варенька прикоснулась к волосам его, погладила, потянула с нежной болью. Тут в дверь позвонили и грянул голос:
– Милиция! Протокол подписать!
8
Правоохранительное вмешательство спасло влюбленных от падения, так сказать. И Петр в растревоженных чувствах отослал Вареньку от греха подальше: устал-де безумно, сутки не спал. Уселся в качалку, где только что сидела она («фетишизм», отметил с ласковой усмешкой, он был счастлив), глаза закрыл, но не заснул. Тонкий, горьковатый аромат, казалось, усиливался, уносил в молодость, когда брат привез охапку роз с дачи близ Завидеева, о чем позже Петр давал показания; и все завершилось и как-то уравновесилось смертью: они все умерли. А через девять лет, с приходом Подземельного (нет, раньше, думал Петр, с автомобильного взрыва), прошлое возвращается и возвращается, как Ницшеанский карлик — предвестием безумия. Предупреждал себя здравомыслящий логик, но не мог удержаться от соблазна: с судорожно сомкнутыми веками он ждал сна — свидания с близкими, ведь тот сказал: «Я еще приду».
«Скажите как философ — есть привидения?»
И мысли его (полусонные душевно- телесные ощущения) соскользнули по цепочке актуальных ассоциаций — розы, молодость, любовь — в мир сегодняшний. Варенька была слишком хороша («слишком хороша для меня!»), ее присутствие мешало, а в одиночестве он мог вообразить себя любимым. И любящим — впервые на четвертом десятке.
Потом он заснул крепко — без снов, никто его не потревожил — и проснулся уже в глубоких сумерках, в натужных ударах «забавных» часов — десять. Удивляясь на недавние свои страхи, с одной мыслью — она ждет! — он бросился под пронзающий свежестью душ, побрился, оделся в лучшую свою одежду, со сдержанной элегантностью (от отца унаследовался безупречный вкус, несколько компенсирующий недостаток средств).
Однако темным-темно было за окнами справа, она ждет в темноте! Петр Романович продекламировал громко, с вымученной иронией: «И каждый вечер в час назначенный — иль это только снится мне? — девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне». Ни движения, ни звука. ну что за детские прятки!
Он, конечно, позвонил — в дверь, по телефону. И разозлился — не на нее, на себя: нашел время спать! Естественно, она обиделась. и уехала к папе. Он недоверчиво усмехнулся, прошел на кухню: «синей птицы» под липой не было. Что ж, свидемся
Зазвонил телефон. Философ кинулся в прихожую. Мужской голос, глухой и как будто знакомый. жутко знакомый. «Если хочешь узнать про убийство.» — «Кто это?» — «Будь дома в полночь». — «Господи, кто это? Поль, ты?» Тихий смех, от которого мороз по коже продрал. — «По-французски я». — «Не дурачься!» — «У меня орудие убийства, на нем кровь». — «Где?» — «На мертвой голове», — «Где?!» — «На тротуаре в Копьевском переулке». Связь оборвалась.
Пытаясь унять дрожь, Петр Романович произнес вслух:
«Противный «павлин»!» И тотчас бросился в переулок. Пустынный, почти ночной. Тусклый фонарь освещал нижние ржавые перекладины пожарной лестницы. Где кровь?.. На мертвой голове. «Тебя, идиота, разыгрывают, а ты всерьез.» Он подпрыгнул, подтянулся, полез наверх, отдышался на своей галерейке. В дикой духоте продолжала пробирать холодная дрожь. «А придурковатый мальчишка, должно быть, наблюдает из-за угла, забавляясь. Не он ли вчера проскользнул в переулок, когда я подходил к тоннелю? Мертвая голова. — мысли путались, — мертвец проскользнул.»
Петр Романович опомнился, быстро спустился на землю (да, с места преступления сбежать легко, кабы не чертовы эти шпингалеты!) и сбежал — до того разобрал его страх! — сбежал из гиблого этого переулка на Тверской, откуда отправился в привычный бессонный круиз, не от бессонницы спасаясь, а от неведомой погони, от мертвой головы в крови. «Ну попадись мне этот придурок! Влюбился он, видите ли, шляется по ночам. А я? Тоже влюбился?» И Петр Романович, уговаривая себя, постепенно успокоился, сосредоточившись, так сказать, на «чистом чувстве»: какие были нужны «доказательства»? Как глупо и зачем? Тебе просто так, ни за что предложили уникальный подарок — и надо только с благодарностью его принять.
Укрепившись на этой точке, Петр Романович вернулся в Копьевский (ее окна темны), во двор (темны), проверил время — двенадцать. Неуместное совпадение ему не понравилось. Он постоял под фонарем, вновь переживая припадок страха: сейчас раздастся крик. Раздались гулкие шаги в тоннеле, и в овальном провале возник Поль. Опять Поль! Юноша в светлых одеждах стоял, как ангел у черных врат, вдруг аффектированным жестом поднял правую руку и поманил двоюродного брата. Тот, как зачарованный, пошел к нему, за ним — в тоннель, в переулок, на перекресток, мимо знаменитого пруда, памятника баснописцу. наконец очнулся от гипноза, нагнал, рявкнул:
– Что ты тут делаешь?
– Як тебе шел и очень удачно встретил.
– Зачем?
– Надо навестить Ангелевича, безотлагательно.
– Зачем?
– Узнаешь.
– Какого черта ты устраиваешь эти розыгрыши.
– Сейчас все узнаешь.
Петр Романович почему-то покорился.
– Я машину в Копьевском оставил. (к окончанию школы дядя одарил сына «москвичом») Вообще тут недалеко.
– Все равно. (Братья двинулись бодро, в такт ускоряя шаги.) Поль, ты за мной сегодня следил?