Солнце над Бабатагом
Шрифт:
Засмотревшись на закат, Маринка не сразу заметила под ногами бездну. Она похолодела, увидев, что колеса катились почти по самому краю обрыва. «Ну вот, — подумала девушка. — Того и гляди, разобьемся, а я не ответила на последнее Митино письмо». Но ей вдруг стало стыдно. «Едут же другие, — подумала она, — и, конечно, Никто не боится. А разве я трусиха? Нет. Значит, и я не должна бояться…»
Солнце померкло. Из глубины ущелья повеяло холодом. С каждым поворотом горы сходились теснее, дорога становилась круче, и Маринке временами казалось, что передняя повозка проваливается в глубокую узкую штольню…
Месяц
Клочья тумана цеплялись за выступы скал, принимая очертания скорченных окаменевших людей и чудовищ. Маринка старалась не смотреть на сбегавшую к Дербенту каменистыми кручами бездну.
Спуск продолжался уже более часа. Внезапно за поворотом, где глубоко внизу слышался глухой рев потока, замигали огни. Они то вспыхивали, то угасали.
— А хорошо, сестрица, что ночью спускаемся, — заметил все время молчавший Грищук, — днем было бы куда страшнее. Как вы считаете?
— Конечно, — согласилась Маринка. — Ой, что это? — тревожно спросила она, чувствуя, как повозка вдруг быстро покатилась под гору.
— Тпру! Тпру! — вскрикнул Грищук. Он уперся ногами в подножку, откинулся назад и натянул вожжи, стараясь, остановить лошадей.
При свете месяца Маринка увидела, как передняя повозка переехала висящий над пропастью мостик.
— Тпру! Тиру! — кричал Грищук. — Тпру, окаянные!
Повозка влетела на шатавшийся из стороны в сторону бревенчатый мостик и, скользнув по самому краю, выкатилась на плоскогорье. Дорога сразу расширилась…
— Ой, — переведя дух, проговорила Маринка, — а я думала, упадем!
Грищук взглянул на побледневшее лицо девушки.
— Что вы, хорошая моя? Разве можно? Тут убьешься, — сказал он спокойно, кивнув в сторону пропасти. — Нате, подержите вожжи. Я посмотрю, что такое случилось. — Он слез с повозки и стал возиться где-то у задних колес. — Ну да, — сказал: он, — цепь лопнула. И, скажи, как она лопнула?
— Это кто? Грищук? — спросил из тьмы голос Харламова.
— Он самый.
— Ну, как у тебя?
— Порядок.
— Снимай цепь. Здесь ровное место.
Грищук снял цепь и прыгнул в повозку. Лошади тронулись. Вскоре показались глинобитные стены и черневшие купы деревьев. Обоз въехал в Дербент.
Две смуглые девушки в цветных рубашках до пят сидели на террасе, устланной темно-красным ковром, и вышивали пестрое сюзане. Третья, молодая женщина с поблекшим лицом, присев на корточки и позванивая висевшей на груди завеской монет, быстро вертела ручку поставленной на пол швейной машины.
Несмотря на сильный зной, в небольшом уютном дворике, обнесенном высокими глинобитными стенами, было прохладно. Столетний развесистый тут, абрикосовые деревья и разросшиеся кусты чайных роз отбрасывали густую тень на террасу. Едва слышно журчал проложенный через двор арычек.
— Какая ты счастливая, Лолахон! — нарушая молчание, сказала красивая девушка в голубой тюбетейке.
Лола подняла на подругу черные с желтоватыми белками большие глаза. На ее тонком лице с небольшим правильным носом и мягко очерченным круглым, чуть раздвоенным подбородком появилось удивление.
— Почему ты считаешь, Олям-биби, что я счастливая? — спросила Она.
— Не только
— В чем же мое счастье, Сайромхон? — спросила Лола.
— В твоем отце, джанечка, — с легкой Грустью сказала Сайромхон. — Я знаю, он-не продаст тебя старику, как сделали со мной… Ох, девушки, не знаю, как и жить дальше, — помолчав, продолжала она. — Всем известно, что лучшей вышивальщицы, чем я, нет во всем Присурханье, а мой Рахманкул — ленишься, говорит. Я ли ленюсь? Дотемна сижу за работой. За месяц вышила три сюзане, а ему все мало… Старой клячей называет. А мне всего двадцать лет. Разве я виновата, что он загубил мою красоту? Разве я виновата, что так рано состарилась? Теперь вот из Ходжа-Малика девочку купил, на меня и остальных жен даже не смотрит, а только ругается и палкой грозится. Разве это жизнь, девушки? — Сайромхон замолчала. На ее глаза навернулись крупные слезы.
— Хорошо жить богатому человеку, — заметила Олям-биби.
— Не надо мне богатого и старого, дай мне хоть бедного, да молодого! — со слезами воскликнула Сайромхон.
— Я слышала, в Регаре одна девушка зарезалась.
— Из-за чего? — спросила Олям-биби.
— Тоже за старика выдали… А у нее, говорят, молодой жених был…
— Отец рассказывал, что в России совсем по-другому Живут, — заговорила. Лола, подбирая под себя босые ноги с розовыми пятками. — Там женщин не покупают и не продают, а если кто друг другу понравился, то и поженятся.
— Счастливые русские женщины, — вздохнула Сайромхон.
Они замолчали;
«Да, меня отец не продаст старику», — подумала Лола. При воспоминании об отце в ее больших лучистых глазах промелькнула любовь и грусть. Последнее время старый Абду-Фатто начал прихварывать, и Лола тревожилась за отца. Абду-Фатто с утра ушел на базар. Сейчас, судя по солнцу, было далеко за полдень: а его все не было, и это очень беспокоило девушку.
Абду-Фатто был любим не только дочерью, но и дехканами. После Октябрьской революции он возвратился из России, где находился на тыловых работах. После этого он переехал в Бухару и вскоре был назначен судьей Юрчинского района, так как был грамотный. На этой должности он и заслужил общее уважение дехкан, потому что, не в пример другим судьям, никогда не брал приношений и судил беспристрастно, не считаясь с тем, бай это был или простой чайрикер. За это Абду-Фатто попал в немилость и был смещен денауским беком Нигматуллой. После того он стал жить, небольшим доходом с возделанного им фруктового сада. Потеряв в прошлом году залеченную знахарем жену, Абду-Фатто больше не женился, а занялся образованием единственной дочери, которую очень любил, и мало-помалу передавал ей весь свой небольшой запас знаний.
«Должно быть, отец зашел к Гайбулле, — думала Лола, стараясь успокоить себя. — Ну да, он, кажется, дружит с чайханщиком…»
Ее размышления были прерваны донесшимся через улицу отчаянным женским воплем.
— Опять Муалим-биби плачет, — тихо сказала Сайромхон, поднимая голову и прислушиваясь. — Вчера последнего ребенка похоронила. В доме ни зерна… И как кричала, бедняжка, просила, чтобы и ее вместе в землю зарыли.
— Ну, и поделом ей, — сказала Олям-биби. — Ты знаешь, за что ее мужа убили?