Солона ты, земля!
Шрифт:
— Все знают, что зимой меня сажали в каталажку, и знают за что. Сидел я в барнаульской тюрьме. А этот Милославский был там помощником начальника,
— А может, это не он был.
Яковлев скинул шинель, повернулся задом к залу и правой рукой через голову задрал со спины рубаху.
— Вот, смотрите.
На спине виднелись толстые рубцы.
— Ты еще портки скинь, покажи, — крикнул из того же угла веселый голос. Но на него сразу же зашикали:
— Ничего смешного тут нету.
— Вывести энтот угол из съезда.
— Нечего воду мутить…
Яковлев опустил рубашку, спросил:
— Как вы думаете, ошибусь я или нет, ежели встречу того, кто мне это сделал?
Он накинул на плечи шинель и стал спускаться со сцены. Зал загудел, поднялся шум. Некоторые повскакивали с мест и угрожающе кричали туда, откуда были заданы эти каверзные вопросы. В углу происходило подозрительное барахтанье, сопение. Потом с треском распахнулась дверь, кто-то тяжело, со стуком и хрястом, упал. Задорный голос из угла крикнул:
— Все в порядке, можно продолжать…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
По степи из села в село полз слух: Мамонтов разогнал Облаком — ту Советскую власть, которую кто-то избрал на Линьковском съезде в сентябре и которая якобы ничем не занималась, кроме как писала бумаги да сеяла панику среди штабников и обозников… Такой слух полз, и ничем его нельзя было остановить, задержать, пресечь.
Петр Клавдиевич Голиков, председатель Облакома, сделал последнюю попытку удержаться, что называется, на плаву — с великим трудом уговорил комиссара армии Богатырева (Романова) собрать на совещание полковых и сельских комиссаров по любому поводу, только чтобы на нем, вроде бы попутно, вроде бы между прочим (об этом он, правда, не сказал комиссару армии), выступить ему, председателю Облакома и развеять этот слух. А официально в повестку дня совещания решили поставить один из самых насущных вопросов — вопрос о хлебе: повсеместно на освобожденной территории зерно сотнями, тысячами пудов переводят на самогон. Спиваются партизаны, спивается местное руководство — сельсоветы, волисполкомы, ревкомы — все, кто появился при новых порядках на свет и дорвался до власти и, по существу, до дармовой выпивки. Вот и хотел председатель Облакома не власть пресечь, нет — они не очень-то слушались его — а мужику запретить самогон вырабатывать. А то придет настоящая-то власть — Петр Клавдиевич наедине с собой не считал себя настоящей властью — придет из-за Урала настоящая Советская власть и спросит: а куда же ты дел, товарищ Голиков, хлебец? Попробуй объясни потом им, этим пришедшим из России…
Правда, на это совещание приехали комиссары, в основном ближних сел и вблизи дислоцированных полков. Те же, кто причислял себя к людям боевым, кто хоть каким-то боком прикасался к боевым действиям непосредственно, те с потачки Мамонтова в упор игнорировали всякие и всяческие совещания. А тот, кто был по ведомству Тыловому, по снабженческому, тот вообще старался как можно реже попадаться на глаза начальству, даже облакомовскому — при малейшей возможности не являлся на совещания… Так и получилось, что приехали или только новички, такие, как Данилов, или завсегдатаи, которые любят мельтешить перед глазами у власть имущих.
Собираться начали во второй половине дня — некоторым надо было пробежать до сотни верст. Хоть и выехали из дома чуть ли не середь ночи, все едино раньше полудня не приехать.
Шумно было в Главном штабе у Трунтова-Воронова — давно не собиралось столько народа. Иные не виделись с первого дня восстания. Гулко хлопали по широким спинам, Обтянутым дождевиками, набухшими за дорогу осенней влагой. Некоторые знали друг друга с парней, некоторые доводились кумовьями. Только Голиков был чужим, приезжим.
— Чего это ты, Петра Клавдиевич, говорят, панику сеешь промеж обозников? Чего это ты туда затесался-то, к обозникам, а?
Голиков, не обращая внимания на иронию, охотно пустился в разъяснения:
— Да ведь как получилось-то? Все совсем не так, как говорят. Дело-то было вот как: мы решили переехать из Глубокого в Волчиху…
— А чего это вас туда понесло?
— Так поляки же наступали и от Славгорода и от Камня, с двух сторон.
— Но они наступали-то не на Глубокое. А на Гилевку.
— А мне откуда знать, куда они наступают? У меня прямой телефонной связи с ними нету.
— Это, конечно, правда. Насчет телефонной связи.
Вмешался Плотников, комиссар Первого Алейского полка.
— А говорили, что не из Глубокого, а будто из Волчихи в Завьялово…
Ефим Яковлев захохотал, запрокинул голову, и стал бить себя по бедрам. Все повернулись к нему с интересом. Только Голиков несколько растерянно смотрел на него.
— Чего ты закатился? Из Волчихи — это в другой раз. Ничего тут смешного нету, — обиделся Голиков. Но не надолго. Это не входило в его планы.
— Значит, из Волчихи — это само собой? — спросил Плотников. — Так сколько же раз вы панику поднимали?
— Никто панику не поднимал, — возразил Голиков.
— Ну, как не поднимали? — напирал Яковлев. — Среди ночи ведь вскочили…
— Не среди ночи, — ответил уже неохотно Голиков, — но по темну.
— И вскачь?
— Да ну уж прямо, вскачь.
— Рысью?
— Ну, рысью.
— Вы — рысью, а обозники за вами вскачь не могли угнаться, да?
Голиков тоже засмеялся, вспомнив как все произошло.
— Они не на ту дорогу угодили. В смысле, не за нами помчались. А по другой дороге. И — вскачь. Что есть духу. Скачут, а догнать не могут. Вот тогда там паника началась.
— Это тут вас Мамонтов догнал и грозился расстрелять? — спросил Плотников.
— Тут, — буркнул Голиков. — Только не догнал, а встретился. Он ехал откуда-то.
— Ночью? — удивился Плотников.
— Ночью. Остановил нас, спрашивает, куда мы едем? Объяснили ему.
— А он?
— А он спрашивает, почему за нами обоз скачет и Главный штаб во главе с Трунтовым? А мы говорим: не знаем. Откуда нам знать? Ну, он тут и начал шуметь. По-моему, он с гулянки ехал, хорошо подгулявший. Поэтому теперь и отступать ему назад вроде бы неудобно. Так вот слух и пополз, что мы паникеры.
— Так что, Мамонтов, что ли, слух-то пустил этот? — спросил сидевший все время молча Данилов.
— Ну, не сам Мамонтов. Но он молчит, не пресекает. А больше всего раздувает этот слух, по-моему, Громов. Уж больно он не терпит Облаком.