Солона ты, земля!
Шрифт:
— Тогда получается, что ты не власть, а грабитель?
Собравшиеся молчат. Все молчат, и с интересом следят за поединком спокойного, уверенного в себе комиссара Первого полка и председателя Облакома, все время оглядывающегося на собравшихся, ища у них поддержки.
— Но это же все делается законным образом, — высказался Голиков.
— А что это такое, в твоем понимании, законным образом?
— Ну, как… Ну, решили…
— Решили? Вот мы… вот эти, сидящие тут, взяли и решили? Да? Написали бумажку. Ты берешь в левую руку, эту нашу полуграмотную бумажку, а в правую берешь наган и идешь к Иванову, Петрову,
Все молчат. Уж больно резонно все. Уж больно все на свои полочки разложил. Именно так оно и делалось. А порой вообще никаких бумажек не пишут. Идут и — забирают. С одним наганом. Без бумажки. Именем революции…
— Так ведь страна голодает! — подал голос из дальнего угла работник Главного штаба Толоконников.
— Да мужику-то какое дело! — нагнетал психологическое давление Плотников. — Какое ему-то дело! Я вот сейчас подойду к тебе, Толоконников, я еще утром заметил, какие у тебя хорошие яловые сапоги. Подойду и скажу: снимай сапоги! А ты скажешь: с чего бы это ради? А с того ради, скажу, что ты штабной работник просидишь и в дырявых, а я комиссар полка, мне людей вести в бой, как я в дырявых их поведу, а? Что ты на это скажешь?
— А я скажу: чего же ты, как та стрекоза, не позаботился о своих ногах, когда еще осени не было, затепло? Вот я что скажу.
— Вот то-то и оно. Значит, я должен загодя заботиться о себе, да?
— Конечно, — согласился Толоконников. Он поднялся во весь свой рост, под потолок.
— Значит, снимать с тебя твои сапоги силком — это плохо. А хлеб забрать у мужика — это хорошо? Это — законно?..
— Конечно. Потому что о том, что будет осень, ты знал, поэтому должен был позаботиться.
— Ты хочешь сказать, что революцию, мол, никто не ожидал, да?
— Вот именно. Поэтому запасов товара не сделали, — Толоконников торжествующе посмотрел на Плотникова.
— Как это никто не ожидал? — спокойно возразил Плотников. — Большевики давно рвались к власти. Еще в апреле семнадцатого, в Таврическом дворце, Ленин заявил, что он готов взять власть в свои руки. Заявить-то заявил, а посчитать не посчитал, что из этого получится — чем он собирался людей кормить после трех лет такой войны. Делал все на авось — куда кривая выведет…
— Ну уж прям… Ты наговоришь… — пробормотал Голиков.
— А что скажешь, большевики не рвались к власти?
— Ну, стремились, конечно, к этому.
— А что же они тогда не позаботились о том, на какие шиши будут кормить такую огромную страну? Или вы сразу же рассчитывали на грабежи?
— Они же сразу заявили, что экспроприацией будут заниматься, — выкрикнул кто-то из-за двери.
Кто-то другой хохотнул в ответ тоже из-за двери. Плотников вздохнул, постоял в раздумье, потом взял с подоконника папаху, хлопнул ею о свою ладонь — брызги полетели на сидящих рядом.
— Ну, ладно, мужики, вы тут решайте, а я пойду коня напою… — И он как-то сразу поскучнел лицом. Глаза потухли.
Данилов, сидевший неподалеку и все время смотревший с интересом на Плотникова, удивился такой метаморфозе. Как быстро Плотников загорелся в начале речи, так же быстро и потерял интерес ко
2
Собрание никто не закрывал — само начало расползаться, разбредаться. Когда Аркадий Николаевич вышел из помещения, Плотников стоял на крыльце и устало смотрел куда-то, за поскотину. Повернул голову.
— Данилов, ты сейчас собираешься ехать или ночевать будешь?
— Буду ночевать.
— А есть где?
— Да вот тут, в Облакоме на столе, где-нибудь прикорну.
— Если не возражаешь, пойдем со мной. У меня тут знакомые есть. Правда — кержаки.
Данилов засмеялся:
— Говорят, кержаки мирских не принимают.
— Со мной примут. Я ж — кержак. Дадут только тебе отдельную кружку, отдельную чашку — это уж точно. А так примут хорошо.
— По речи не скажешь, что вы из кержаков.
— Когда-то и я говорил: «Ты щё этак-то, паря?» Потом пообтерся среди нововерцев. Да и учеба наложила отпечаток. Я ведь тоже из учителей, как и ты. — Они шли по улице, ведя лошадей в поводу. — А сколько тебе лет?
Данилов ответил неохотно — его всегда смущал этот вопрос, смущала его молодость:
— Двадцать один…
— О-о, как раз в два раза моложе. В сыновья мне годишься. А мне в моем возрасте, говорят, пора уж о душе думать, а я все еще иллюзиями напичкан, все еще в революцию играю. Успокоиться не могу. Семьища у меня. Одних ребятишек семь душ — удивляюсь, когда успел — ведь все время то в тюрьмах, то в ссылке, то в бегах… Мне бы вот такого сына, как ты… Ух, я бы из тебя сделал борца за народное дело!..
— А я сейчас разве не борец? — улыбнулся Данилов.
— Борец, — охотно согласился Плотников. — Борец. Но борец какой-то осторожный, с оглядкой. Со своими мыслями вперед других не лезешь. Да у тебя и нету их, своих-то мыслей. У тебя голова наполнена… директивными указаниями сверху, всякими постановлениями. Так или не так? Насколько я тебя понял, ты — исполнитель. Ты уже приучен жить и действовать… по школьной программе, по инструкции… Я бы тебя научил решительности. Ты извини, что я так…
Данилов шагал и шагал — ни да ни нет… Недоумевал только: чего это ради Плотников позвал ночевать, а сам ни с того ни с сего начал выдавать «комплименты»? Поругаться хочет, что ли? Из-за чего? Нигде вроде я ему дорогу не перешел. Чего это он напал?..
Долго шли без слов. Потом Плотников хмыкнул явно своим мыслям. Еще немного погодя спросил:
— Поди думаешь: чего это ради он напал на меня, да?
Данилов опять засмеялся.
— Признаться, действительно удивлен, с чего бы это? Не такой, как мне кажется, я уж и плохой. — Данилов держал полушутливый тон, надеясь весь разговор перевести в полушутку. Может, он мало знает Плотникова? Собственно, он его почти не знает. Может, он из тех, которые свое мнение считают вершиной истины? Сказал и — чтобы только, как он! И ни на грамм иначе…