Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

— Я согласный.

— Чего согласный?

— Жить вместе. Только Акимушкина отселить отдельно.

Кульгузкин вопросительно поднял брови. Потом догадался.

— A-а, это тот самый?..

— Ага. Среди баб паника будет, ежели его вместе со всеми поселить…

— А мы его выхолостим… как валуха…

Переверзев пристально посмотрел на уполномоченного — не понял, всерьез тот говорит или шутит. Сейчас ведь все может быть — может, действительно закон такой есть! Вон вчера ни за што, ни про што шлепнули четверых за поскотиной — говорят, по закону, постановление есть такое. Да каких еще мужиков! Не Акимушкину чета!.. И все равно, думал Иван Переверзев, эта власть лучше любой старой — наша она, пролетариев и вообще бедноты. Видал, как вчера этот вот говорил: ты был

ничем, а теперь всё твое!.. Сегодня никулинскую семью выселим, все — наше, что было его. Столовую сделаем. Три раза в день… А почему три? Все в наших руках. Постановим: четыре раза в день — так и будут кормить четыре раза в день. А то и — пять. Мы хозявы!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Несмотря на приближающуюся весну, по ночам по-прежнему было холодно. Разводить костры ночью не решались, отогревались только днем, и то, сучья для костров выбирали посуше, чтобы меньше было дыму. Люди в отряд прибывали каждый день. Но и это Большакова не очень радовало. Предсказанного генералом Степняком массового выступления крестьян против советской власти не было. Оно было, массовое, но не здесь, не у Большакова. К нему шли какие-то одиночки, в основном уголовники… Как ни странно, именно уголовники: кто-то изнасиловал девку — сбежал из каталажки, не дожидаясь суда, кто-то поджег соседа за то, что тот воткнул вилы в бок его корове, проникшей к чужому зароду сена, поджег сено — сгорела изба и все пристройки. Сам чуть не сгорел — насилу отстоял свою усадьбу. А тут как-то примкнула ватага конокрадов — видать, тоже некуда было податься зимой.

Большаков целыми днями сидел в землянке, не вылезая на свет, чтобы не видеть разбойничьи морды. Все думал и ждал. Чего ждал — толком не знал и сам. Ждал весны, надеясь, что весной все изменится. Вот и весна пришла. А что изменилось? Нет массового наплыва мужиков в его отряд. Массовое где-то рядом было, у Плотникова. Там, по рассказам вновь прибывающих к Большакову, несколько тысяч человек уже. Создан Главный штаб повстанческого движения — все поставлено на широкую, военную ногу.

Недалеко, в рожневских лесах бродит с большим отрядом бывший партизанский разведчик Чайников. Перехватывает продотряды и расстреливает продотрядников всех до одного. На власти пока не нападает, не трогает их. Партячейки — ежели бывает, наткнется где на такую — расстреливает. Сочувствующих пока не трогает.

К Плотникову почему-то Чайников не присоединяется — то ли разногласия какие идейные, то ли Плотников его не берет по каким-то другим соображениям. Орудуют почти по соседству. Иногда отдельные группы натыкаются друг на друга, но расходятся мирно, по-свойски. Говорят, что даже иногда табачком угощаются, посидят, о жизни поговорят, о делах. И к Большакову Чайников тоже не присоединяется — будто бы так и заявил где-то, что с карателями дела не имел и иметь не собирается…

Говорят, на правом берегу Оби снова появился Новоселов, сбежал из новониколаевской тюрьмы. Вроде бы пока не объявил о себе, не обнародовал свою программу. Должно, тоже ждет весны. А еще сколько отрядов мелких, фактически безымянных! От таких мыслей на душе у Василия Андреевича становится теплее, а сидение в Парфеновском бору более осмысленным. Но чутье незаурядного военного подсказывало ему, что даже в ожидании бездействовать нельзя. Надо все время напоминать о себе зажиточным мужикам. Пусть знают, что у них есть защитники и есть дорога, единственная, считал Василий Андреевич, по которой все они непременно должны пойти, если не хотят, чтобы большевики поскручивали им головы, как курятам. И Василий Андреевич все чаще и чаще делал вылазки из бора, громил сельский и волостные Советы, вырезал большевистские ячейки.

К лету отряд разросся до тысячи человек. Только сейчас Василий Андреевич Большаков понял, какой надо обладать силой воли, какой поистине фанатической уверенностью в правоте своего дела, чтобы вот так, в условиях, в каких год назад находились большевики, не пасть духом. Быть стойким и непреклонным в такой обстановке мог далеко не каждый. Как ни крути, а большевики —

люди сильные. В этом Василий Андреевич убеждался все больше и больше, испытывал с каждым днем все новые и новые трудности ведения войны с правительственными войсками. Быть на положении волчьего вожака, на стаю которого непрестанно устраиваются облавы, очень тяжело. И хотя Большаков до сих пор пока еще не имел крупных поражений, действовать становилось все труднее и труднее. Карательных правительственных отрядов становилось все больше — они были буквально всюду. На них Большаков натыкался буквально на каждом шагу.

Умный и талантливый Большаков понимал, что не для бандитских налетов оставлен он на родной земле, не шла ему роль бандита, орудовавшего темной ночью из-за угла. Его оставили возглавить все движение против советской власти. А по существу, во главе оказался Плотников — к нему стянулись и продолжали стягиваться повстанческие силы. Его отряды насчитывают в своих рядах в десятки раз больше бойцов, чем болынаковский отряд. Тягаться с ним, конечно, нет смысла. Пытался Василий Андреевич установить контакт с Главным повстанческим штабом Плотникова, но Плотников даже не принял послов Большакова, не стал с ними разговаривать.

2

Плотников вернулся на третий день, под утро. Кони опали в пахах. Пожелтевшая пена засохла на груди на завитках шерсти. Сам Филипп Долматович тоже осунулся, почернел, больше на цыгана стал похож. Борода свалялась. Усы обвисли.

Начальник Главного штаба, встретивший его за частоколом, озабоченно спросил:

— Благополучно съездил? Без приключений?

— Можно сказать без приключений. Два раза, правда, останавливали, документы проверяли.

— Не подвели документы-то?

— Нет.

— Ну и слава Богу. А то я извелся — зря тебя послушал, отпустил одного… Ребятишки здоровы? Жена — как?

— Здорова, — неуверенно ответил Плотников. — Замаялась она с ними. Как-никак, а семеро их. На одну женщину — это все-таки многовато. Да к тому же беременна восьмым…

— Геройская у тебя жена, Филипп Долматович… И ты — тоже. От такой семьищи революцией заниматься… Теперь ты их хорошо устроил?

— Хорошо. Вроде — надежно.

Плотников прошел по шаткому крылечку в свежесрубленную избу. Устало опустился к столу на лавку. Начальник Главного штаба присел перед ним на корточки, словно перед больным.

— Кваску дать?

— Дай, пожалуйста. Все внутренности переболтались за три-то дня. — Пил не спеша, с отдыхом. Порожний ковшик потом поставил на край стола. — Понимаешь, подъезжаю к Боровскому, а там отряд товарища Анатолия свирепствует. Думаю: объезжать село — подозрительно, чего, мол, вдруг объезжает? Поехал напрямую, через село… Останавливают в центре, на площади, около церкви. Документы! А тут только что расстреляли (я даже слышал выстрелы, когда подъезжал) «шпиона и агитатора». Не понял только, как можно быть одновременно шпионом и агитатором?.. Долго рассматривали документы — я уж руку под сено сунул за гранатой. Ничего, обошлось. Спрашиваю: кого ловите? Говорят: Плотникова. Ну и как, говорю, поймали? Не его это расстреляли? Пока, говорят, нет, не его. Одного из его бандитов… A-а, ну-ну, говорю, ловите, а мне, говорю, недосуг…

— Ну, слушай, Филипп, ты даешь! Не мальчик ведь, чтоб такие фокусы выбрасывать.

— Ладно уж…

— Домой добрался засветло?

— Да. В Песчаном тоже отряд. Трясут весь поселок. В каждом дворе подводы. Ну, и я въехал в свой двор — к счастью, там не было постояльцев. Въехал и — все. Распряг лошадей. В пригон не повел, к возу привязал — как во всех дворах. Чтоб не выделяться. Сосед все-таки заметил. Узнал. Подошел к плетню. Поздоровался. Ты что, говорит, с ума спятил? Стемнеет сейчас — уезжай, тебя же тут всякий знает… А я подумал и решил: ночью ехать — подозрение сразу же появится, чего это ради с ребятишками на ночь глядя… Поэтому дождался утра, посадил ребятишек и — поехал. Никто и внимание не обратил. По всем дорогам семьями на покос едут. Никто и не остановил до самой Парфеновой. В Парфеновой опять документы потребовали. Так мельком глянули. Говорят: на Столыпина ты, дед, похож… Это я-то — дед!_