Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

Начальник Главного штаба Федор Смолин, наверное, — только он один! — догадывался о подлинной причине. Может быть. А скорее всего и он не догадывался. Носил в себе все это Плотников как неимоверно тяжелый груз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Данилов никак не мог понять, что с ним происходит. Ощущение было такое, будто он что-то потерял и в то же время на душе от этого светло и приятно, как-то непривычно, облегченно было. Он ходил в таком состоянии по городу без дела, глазел на резные кружева старых купеческих домов, каждый день обязательно проходил по Демидовской площади, любовался ее архитектурным

изяществом, монолитами колонн богадельни и госпиталя для работных людей. Все-таки, заботились раньше о простых людях и в их болезни и в старости, думал он. Ну, ничего, говорил он себе, мы дворцы построим для простого человека. Такие дворцы, каких князья себе не строили… Подолгу стоял на берегу пруда, с любопытством смотрел, как плавится рыба.

Вечером поджидал около Барнаулки Женю. Провожал ее на Гору, к ее дому. До полуночи сидели на соседских сутунках, шарили глазами по звездному небу, разговаривали о всяких пустяках. Женя украдкой вздыхала, изо всех сил старалась не быть печальной — она очень переживала увольнение Аркадия с такой высокой — самой высокой здесь, в барнаульской милиции — должности. Аркадий же, казалось, вообще никак не реагировал на это событие в своей жизни. Как ни старалась Женя, не могла заметить признаки расстройства.

— Неужели ты на самом деле ни капельки не переживаешь? — трясла она Аркадия за лацканы его пиджака. — Ну, не верю же я этому.

Аркадий улыбался как-то непривычно, чуточку виновато, подносил ее кулачки к своим губам, целовал.

— Женечка, милая, я сам удивляюсь, что так спокойно к этому отношусь. Даже, по-моему, рад, что уволили. В душе рад. Почему — не знаю.

Он легкомысленно, по-мальчишески пожал плечами.

— Наверное, поеду-ка я к себе в Усть-Мосиху учительствовать. Директором школы буду. — И вдруг спросил: — Поедешь со мной?

Женя тут же, не раздумывая, ответила:

— Поеду. Я с тобой хоть куда поеду.

Эти, просто сказанные, бесхитростные слова растрогали его неимоверно. У него защекотало в носу. Он прижал Женину голову к своей груди и благодарно уткнулся в ее душистые волосы. Стояли, прижавшись друг к другу, долго. Молчали. Откуда-то издалека, со стороны бора донесся выстрел. Второй. Аркадий встрепенулся по привычке. Потом одернул себя: не твоя это забота! Успокоился. Погладил Женину голову. Потом заглянул ей в лицо.

— Понимаешь, Женечка, я, наверное, был не на своем месте в этой вашей милиции. Но не догадывался об этом. А вот уволили — и мне стало легко. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы банду разгромили одну и я гнался за Большаковым? Наверное, это был все-таки Большаков. Подо мной убило коня, и под ним — тоже. У меня патронов — ни одного, и у него, видать, тоже. И он уходил в лес. У меня на глазах уходил. И было в нем что-то волчье. Такого же обшарпанного и изможденного, какого я однажды встречал около Усть-Мосихи в лесу в девятнадцатом году?.. Короче говоря, Большаков, как волк, уходил в лес. И вот только сейчас, наверное, я начал понимать, что больше всего рад был тогда, видимо, не тому, что разогнали банду, а тому, что Большаков ушел в бор, — Аркадий помолчал, напряженно разбираясь в своих чувствах. — Если бы я убил тогда Большакова, душа бы у меня до сих пор, наверное, тосковала бы, ныла. Не могу… понимаешь, не могу я человека убить. Даже если он враг, классовый, идейный и… прочий враг. Все равно не могу. А если еще точнее сказать: не в моем характере вообще смотреть на человека, на любого человека, как на врага. Не могу я в человеке видеть врага. Он такой же двуногий, как я, как ты. Только у него убеждения другие. И вот за это — за другие убеждения — его и убивать?.. Может, прав он, а не я — а я его убью! Переубедить надо человека. Вот взять хотя бы того же Плотникова. У нас разные взгляды на общественную жизнь. А я его уважаю. Я его даже люблю. За что я должен на него облаву делать, как на волка? И в конце концов должен

убить его — за что? Не понимаю. Не оправдываю… Пусть живет Плотников — или еще кто там — со своими убеждениями, со своими идеями рядом со мной. Пусть. К кому народ повернет — значит, тот и прав… А мне, наверное, надо было бы священником стать, а не политработником и тем более не милиционером, а?

Женя прыскнула себе в ладони.

— Был бы ты батюшкой, а я, значит, была бы матушкой…

Данилов не поддержал ее шуточный тон.

Нет, погоди. А если серьезно задуматься? Вот мы говорим: «Кто не с нами, тот против нас!» Разве это не эгоизм? А Плотников считает: кто не против нас, тот — с нами! Вот это правильная формулировка. Инакомыслие надо уважать. Ты согласна со мной?

Женя нетерпеливо замахала рукой:

— Да согласна, согласна. Но ведь так никто не поступает. Почему так никто не поступает?

Вопрос был глубокий. Очень глубокий. Не здесь его обсуждать. Поэтому такую кустарную, самодеятельную дискуссию Аркадий быстро свернул:

— Философствовать на эту тему сейчас не будем. Беги спать. Тебе завтра рано вставать.

— Ага. Я с таким трудом утром поднимаюсь…

— А я сейчас сплю, сколько душе угодно. Чуть ли не до обеда. Вот и завтра-до обеда буду спать..

2

Но спать до обеда назавтра Аркадию Николаевичу не пришлось. В начале седьмого утра его разбудил красноармеец-курьер. Вручил повестку: явиться немедленно к дежурному военного комиссариата. Расслабленность как ветром сдуло. Каждая мышца налилась силой. На сборы ушло две-три минуты. И отправился он в комиссариат быстрым (с подбежками) шагом.

В дежурной части даже не заглянули в повестку (хотя он здесь был впервые и его никто не знал в лицо), откозыряли ему:

— Вас ждет товарищ Мамонтов.

У Данилова удивленно поползли на лоб его широкие брови.

— Комната номер семнадцать, — добавил дежурный. — Налево по коридору…

В конце коридора уже толпились люди. Удивился, в каком же часу они поднялись, чтобы сейчас быть уже здесь? Висел монотонный гуд — о чем спорили, что обсуждали? Данилов шел по коридору, едва успевая поворачивать голову то налево, то направо, вглядываясь в сумерках коридора в цифры на дверях. «А как же я буду докладывать Мамонтову? Кто я теперь? Уволенный комиссар милиции?..», Стоп! Вот он — семнадцатый номер.

На стук отозвался глуховатый мамонтовский голос. Данилов толкнул дверь. В комнате было накурено. Толпились люди. Все смолкли, с интересом обернулись к двери — видать, сюда постоянно кто-то приходил. И ни кто-то, а знакомые, друзья. Данилов проскочил взглядом по повернутым к нему лицам — где же Мамонтов? Второй раз пробежал глазами — нету. Только сейчас начал различать собравшихся. В основном, это был командный состав из бывшей мамонтовской армии — некоторые из командиров полков, а в основном комбаты и командиры рот. Был здесь даже бывший комдив-4 И. П. Шестаков. Вдруг, стоявшие вокруг стола, расступились. Поднялся Мамонтов. Данилов резко приложил сжатую ладонь к козырьку.

— Товарищ Мамонтов! Бывший комиссар… седьмого полка «Красных орлов» Данилов по вашему вызову прибыл!

— Хорошо, что прибыл, — благодушно сказал Мамонтов и, не торопясь, пошел навстречу. — Здравствуй, Данилов, здравствуй.

У Аркадия вдруг потеплело в душе — так, без имени и без отчества и без приставного слова «товарищ» его звал лишь один человек, это Плотников. А Плотникова он все-таки любил. Это обнаруживается сейчас с каждым днем все сильнее и все неотразимей.

Мамонтов подошел вплотную, обнял бывшего комиссара. Похлопал по плечу. Они были почти одинаковы ростом. Оба головастые. Только глаза у одного карие, а у Мамонтова всегда голубые, а сегодня в полутемной комнате казались серыми, сталистыми. Мамонтов, держа руку на даниловском плече, другой рукой указал в сторону присутствующих