Солона ты, земля!
Шрифт:
Шум переместился под окна. Александр Петрович подсмотрел на часы — уроки уже закончились, ребята отправляются домой.
Дверь открылась, новый завуч буквально втащил, крепко держа за руку, упирающегося русоголового, бледного мальчишку, пятиклассника Юру Колыгина. В другой руке завуч держал модель самолета с отломанным крылом.
— Вот полюбуйтесь, Александр Петрович, до чего доминдальничали с этими «самородками».
— В чем дело?
— Окно разбил в зале, — ответил завуч, все еще держа за руку мальчишку. Тот, наконец, выкрутил свой рукав
Он не отрывал взгляда от своего покалеченного детища. Модель стояла на столе кособоко, как раненая птица, безжизненно опустив перебитое крыло. У мальчишки на глазах навёртывались слезы. Александр Петрович молчал, рассматривал недавнего чемпиона состязаний юных авиамоделистов.
— Как это случилось, Юра? — совсем не строго спросил он.
Мальчик еще больше насупился.
— Скажи, как получилось, как ты разбил окно? А?
— Модель вырвалась из рук, — шмыгнул носом Юра.
— А зачем ты в зале заводил ее.
— Я не в зале. Она из пионерской комнаты вылетела.
— Врет он, Александр Петрович, — вскочил завуч, — не могла модель сама из комнаты вылететь в зал. Врет.
Юра Колыгин гневно вскинул на завуча наполненные слезами глаза. Стиснул кулаки.
— Я вру, да? Я не вру.
Директор примиряюще поднял руку.
— Развели тут всякие модели, треск в школе, бензин… Я вас предупреждаю, Александр Петрович, все это может плохо кончиться — окна побьют и школу спалят.
Директор подошел к Юре Колыгину, положил ему на плечо руку и своим обычным ровным голосом спросил:
— Как же все-таки получилось, а?
— Я нечаянно, Александр Петрович. Петр Тимофеевич сказал, чтобы проверить всем модели. А я завел, а она вырвалась и полетела. А тут Леонид Викторович открыл дверь… — Юра еще сильней нагнул голову, торопливо шоркнул рукавом под носом.
— Ладно, иди домой. Скажи отцу, чтобы застеклил.
Юра потоптался, не спуская глаз со своей модели, повернулся и побрел к двери.
В пустынном коридоре, прижавшись к двери учительской, его поджидала девочка в пуховом платке, повязанном накрест за спиной, с портфелем. Она побрела сзади, участливо поглядывая в затылок незадачливому авиамоделисту. Тот вошел в класс, взял сумку. Девочка из-за двери провожала его серыми грустными глазами. Едва он вышел из класса, девочка — за ним. Около раздевалки Юра вдруг остановился.
— Ну, чего ты ходишь за мной?
Девочка, не обращая внимания на раздражение, глядела ясными преданными глазами.
— Юра, тебя сильно ругали?
— А тебе не все равно?..
Хлопнул об пол сумку, зашел за перегородку, стал надевать пальто. Девочка подняла сумку и держала, чуть оттопырив руку.
— Модель жалко — разбилась, — уже мягче добавил он, нахлобучивая шапку с болтающимися завязками.
А в это время в кабинете директора завуч нервно говорил:
— Вы, Александр Петрович, неправильно поступаете! Я привел к вам хулигана, а вы даже не наказали его, не приказали ему привести родителей, не сделали из этого случая урок для всех
Директор спокойно слушал его, разглядывал тропические заросли на оконном стекле. Весьма живописно нарисовал мороз неведомые сибирякам джунгли, а нет желания потрогать рукой развесистую пальму, узорный папоротник — мертвые они, холодные. Так и «педагогика» Леонида Викторовича.
— Я бы на вашем месте, — продолжал завуч, — этот случай поставил на обсуждение общешкольного собрания. Я бы…
— Скажите, Леонид Викторович, — перебил его директор, — вы никогда в детстве не разбивали окон?
Завуч удивленно заморгал. Но тут же в струнку сжал губы, еще больше выпятив острый подбородок.
— При чем здесь я?
— Просто интересно. Мне кажется, вы никогда не делали ничего недозволенного даже в детстве.
Завуч поднял голову, глаза его сверкнули.
— Да, вы правы. И я горжусь этим!
— Меня удивляет, почему вы пошли в педагоги? Вы же не любите детей.
— В школе нет детей, — ответил он, видимо, повторив давно облюбованную им фразу. — В школе есть учащиеся и есть распорядок дня, который обязателен для всех и для каждого в отдельности.
Александр Петрович только произнес:
— Мда-а…
Подойдя к окну, чтобы прикрыть распахнутую форточку, он снова увидел Юру Колыгина, насупленного, в распахнутом пальто («Ведь простудится, паршивец…»), и свою дочь Алю, заглядывающую дружку в лицо и, видимо, старающуюся успокоить его. Александр Петрович улыбнулся. «Распорядок дня… Разве вот это втиснешь в распорядок?» Провожая взглядом спину удаляющегося из кабинета завуча, он улыбнулся: «Правильно прозвали его ребятишки ходячим гербарием. Очень точно подметили, паршивцы…» И, уже выходя из школы, решил: «Надо поговорить с ним по душам, в другой обстановке. Домой, что ли, его пригласить…»
2
После морозного дня, тем более проведенного в дороге, было приятно залезть под одеяло, поджать колени и затаиться, пригревшись. Может, из-за этого послеморозного уюта и любила Катя зиму. Любила, как кошка, свернуться клубочком на мягкой постели и, зажмурив глаза, под вой ветра в трубе, скрип ставней и потрескивание дров в печи мечтать.
Сегодня она притихла под одеялом точно так же. Завтра — районная комсомольская конференция, и Сергей, конечно; устанет, будет рассеянным. Бедный, сколько он переворочал дел, готовясь к этой конференций! Но Катя надеялась, что вечером лаской она развеет всю его усталость, разгладит складку между бровей. Она весь вечер будет целовать его, так целовать, как никогда раньше этого не делала. Пусть узнает, как она его любит. Она будет своим дыханием отогревать его пальцы, будет шептать самые ласковые, самые заветные слова, а их для него она накопила много, очень много этих несказанных слов. А он пусть говорит только одно слово: «Катя». Пусть говорит так, как умеет это делать только он один: «Катя… Ка-т-я… Ка-а-тя…»