Солона ты, земля!
Шрифт:
Но было поздно. Грохнула броня, как огромный колокол. Танк вздыбился и осел. Комиссар рухнул с сиденья на спину водителю. По шее танкиста потекла теплая Комиссарова кровь. Водитель не видел, как тотчас же, загораживая Комиссарову машину от второго выстрела, рядом остановился танк командира роты. Не видел, как первым же выстрелом поднял он на воздух замаскированную немецкую пушку. Выбравшись из подбитого танка, перепуганный, с трясущейся челюстью, он кричал:
— Комиссара убило! Комиссара убило!..
7
В эту зиму мороз в Сибири лютовал. По ночам трещала земля. На дороге сами собой со щелканьем подскакивали
Работать целый день на таком морозе было тяжело, Но Юра Колыгин готовился на фронт — со дня на день ждал повестку, поэтому стойко переносил всякие лишения, закалялся! Пятый месяц он работает трактористом в местной МТС. Не один он, Валька Мурашкин, Тимка Переверзев тоже на тракторах, с ним же в одной бригаде. Только Родика Шатрова отец не пустил, говорит: отдохни перед призывом. Но Родька все равно с утра до вечера пропадает в бригаде — разве можно от друзей отстать.
В военкомате им всем сказали: сейчас не до вас, берем только тех, кто служил в армии, дойдет черед — возьмем. Вот и ждут ребята этого череда, ни дома, ни в армии — так на распутьи пять месяцев и прошло. За неделю научились управлять трактором — заводить, включать и выключать скорости. Трактористы-то почти поголовно ушли на фронт. Остались женщины да вот такие, как они. Полдня на ремонте, а полдня по эмтээсовской ограде ездят — то подвозят комбайны в мастерскую, то буксируют отремонтированные тракторы, несколько раз даже за горючим ездили на станцию с цистернами. А по вечерам толклись на танцах в районном Доме культуры. Как ни пробирал мороз днем, вечером молодость брала свое — бежали в клуб.
Скучно и неопределенно жили ребята. Разве об этом они мечтали, заканчивая десятилетку! Уж если война, так надо воевать, а не отскребать в керосине старые ржавые детали, не кружиться на НАТИке по ограде и не щелкать счетами в жарко натопленной и прокуренной колхозной конторе.
Аля работала с матерью в колхозной конторе счетоводом.
Иногда она надувала губы:
— Из-за тебя, — говорила Юрке, — сижу здесь. Давно бы уже в Барнауле работала на заводе. Хоть бы фронту помогала, раз мама не пускает воевать, а то сидишь тут, как дура, даже в глазах рябит от этих цифр.
Но разве Юрка был виноват в этом! Он давно рвется на фронт. Но ведь не берут — что сделаешь. А они договорились, что Аля обязательно проводит его на станцию и только тогда уедет в Барнаул.
И однажды, в середине декабря, Юра пришел с работы днем. Не пришел, а прибежал.
— Мам! — закричал он еще с порога. — Повестка!
Мать как стояла у печки, так, не сдвинувшись с места, села на лавку, уронив ухват.
Но Юра не заметил этого. Он сбросил замасленную телогрейку, старенький свитер, закостеневшие, пропитанные керосином валенки, начал умываться, шоркать мочалом красные, с въевшимся в поры мазутом руки.
— Мне принесли, а Тимке с Валькой почему-то нет, — отфыркиваясь, говорил он. — Завтра в девять утра явиться в военкомат.
И только когда переоделся, подошел к матери, по-прежнему молча сидевшей на лавке.
— Ты, мам, не волнуйся. Все же идут на фронт, и не всех же убивают. А меня не убьют, вот увидишь!
Мать вроде бы только сейчас опомнилась, вскочила с лавки, засуетилась, вытирая концами головного платка вдруг прорвавшиеся слезы, забормотала:
— Конечно, сынок, конечно…
— Я об этом и хотел тебя попросить, мама, — смущенно проговорил Юра.
–
В колхозную контору он впервые вошел не стесняясь, по-взрослому. Аля удивленно вскинула глаза. В конторе, как и всегда до войны, полно стариков. Они сидят на корточках у дверей, вдоль стен и нещадно курят махорку. Щелкают счеты. Все обратили внимание на юношу, оторвали головы от бумаг. Юра прошел прямо к Але, наклонился, шепнул, что наконец-то он получил повестку.
— Что случилось, Юра? — спросила Надежда Ивановна.
— Повестку получил, Надежда Ивановна, — громко ответил он Алиной матери. — Завтра утром — в армию. — И уже тише добавил — Отпустили бы Алю сегодня с работы.
— Конечно, конечно. О чем разговор, — поспешно согласилась она. — Аленька, иди. Я тут приберу бумаги у тебя.
И они пошли из конторы вдвоем, провожаемые вздохами и печальными взглядами. Все, кроме них понимали, что не на прогулку вызывают такой повесткой.
…Счастлива юность, что нет у нее дум — тех, что у взрослых, — и розовым кажется ей мир. Даже война и та — лишь сплошные подвиги. А там и убивают. Может, сегодня они последний раз в жизни идут вместе, может, завтра он навсегда уедет из родного села, а через месяц-два навечно останется лежать в чьей-то далекой, мерзлой земле. А вместо него появится дома маленькая продолговатая бумажка, отпечатанная на машинке под копирку, и будет мать хранить ее, оплаканную многими-многими слезами до самой своей смерти. Не думают они, эти двое, сейчас об этом. Идут себе по улице, взявшись за руки, и ничего не видят, кроме друг друга, воркуют, как голуби. И подружка его не поверит, кровно оскорбится, если сказать ей, что не пройдет и полгода после той бумажки, как выйдет она замуж. Разве знает она, как забывчиво девичье сердце? И вообще ничегошеньки они не знают, ничегошеньки они сейчас не думают. Рады, что могут идти рядышком, могут даже при всех на улице поцеловаться сейчас — никто не осудит за это, никто слова не скажет. Сегодня им все можно… Не то что с завистью, а просто грустно и жалостно смотрят конторские женщины вслед им. Житейская мудрость всегда немного высокомерна к зеленой юности…
— А куда мы идем, Юр? — спросила Аля, когда они прошли уже далеко по улице.
— Не знаю. Да так куда-нибудь…
Она остановилась, обрадованно хлопнула ладонями Юру по груди.
— Знаешь что? Пойдем к нам. У нас тепло и никого нет дома.
И они пошли. Им надо было побыть вдвоем. На душе было торжественно и смутно, хотелось высказать что-то самое главное, то, что они готовили друг другу пять месяцев и откладывали всякий раз на этот последний день. Но ни Аля, ни он не знали, что оно это такое.
— Ну, в общем вот так, — вздохнул Юра, перебирая ее пальцы. — Ты давай все-таки уезжай отсюда. Давай — в Барнаул, на завод. А я, как только до места доберусь, напишу домой свой адрес. А Надежда Ивановна сходит… А даже лучше не так. Я напишу в Барнаул до востребования, а ты будешь ходить на почту и справляться.
— Вот это правильно, — подпрыгнула Аля. — Давай чаю попьем.
— Погоди. Что еще?
Опять это не самое главное. Аля заглядывала ему в глаза, как бывало в детстве, и видела, как подрагивают у него зрачки. Значит, он волнуется.