Солона ты, земля!
Шрифт:
— Знаешь, Юра, я сама хочу тоже что-то тебе сказать такое важное-важное, самое что ни на есть главное. А что — не знаю. И вот ты уедешь, а я вспомню, обязательно вспомню. — Аля погладила его по щеке, посмотрела в лицо, и обычная Алькина беззаботность вдруг стала исчезать. Кажется, только сейчас начало доходить до Алькиного сознания, что Юрка уезжает. Уезжает не на день, не на два. — Юрка, неужели ты уезжаешь? — спросила она. — А как же я без тебя? Я же без тебя никогда не жила. — Голос у нее задрожал. — Ты понимаешь, выйду из дома — тебя нет, на танцы приду — тебя тоже нет, и вообще тебя нигде нет. Во всем селе нигде нет. Нигде-нигде нет… А если я очень, очень захочу тебя увидеть, так захочу,
Юра вздрогнул.
— Аля… Аля…
И ему передался ее страх, и он представил ее одинокой, напуганной, без него, без советчика, без поддержки. И так пронзительно ему стало жаль ее. Аля вцепилась пальцами в его пиджак и закричала…
Надежда Ивановна, вернувшись с работы, застала их обнявшимися в углу Алиной комнаты на стульях. Аля заплаканная спала, положив голову Юре на грудь. У Юры тоже веки были чуть припухшие. Он осторожно повернул голову, посмотрел на Надежду Ивановну и снова уткнул лицо в Алины кудряшки.
Вечером у Юры собрались Валька Мурашкин, Тимка Переверзев, Родька Шатров, Наташа Обухова. Неунывающий Валька сразу же стал подтрунивать над Алей.
— Что-то у нас Аля сегодня за день пополнела. — Она удивленно подняла на него грустные глаза. — Но полнота какая-то необычная — с носа началась. Нос пополнел, губы и веки…
— Брось, Валька, — поморщился Тимка.
— Счастливый ты, Юра, — сказал он с завистью. — А нас не берут. Военком сегодня откровенно сказал: мандатную комиссию не прошли наши документы в училище. Но ты скажи — разве мы виноваты, что у нас отцы оказались врагами народа? Мы-то при чем? Сталин же говорит, что дети за отцов не отвечают. А нас вот не принимают.
— А мне наплевать на это училище, — сказал Валька. — Одно только жаль, что не вместе все уходим.
— А мне, Вальк, все-таки обидно, — тряс головой Тимка. — Обидно не только за себя, но и за Юрку. Жалко, что он один поедет. Знаешь, как одному тяжело в армии!
Наташа Обухова, у которой румянец полыхал во всю щеку, запустила руку в Тимкину цыганскую шевелюру.
— Ладно уж тебе. Всем хватит, все навоюетесь.
— Нет, Наташа, ты погоди. Разве мы виноваты с Валькой, что наши отцы враги народа, а?
— Тима, Тим, — окликнула его Аля, — плюнь на все это. У меня вон тоже отец враг народа — ну и что сделаешь! Не лезть же в петлю из-за этого. И жалко отца, но ничего не поделаешь.
— А мне своего не жалко! — стукнул кулаком об стол Тимка. — А Александра Петровича жалко. Хороший был учитель, правда, ребята? Не то, что Гербарий… А отца вот не жалко. Люди говорят, многих он пересажал ни за что. Все так говорят.
Тимка окончательно опьянел. Наташа увела его домой. Ушли и Валька с Родькой Шатровым. Юра понял, что ушли специально, чтобы дать возможность ему одному проводить Алю.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Аля уехала в Барнаул только в мае сорок второго года. Весной, в самую распутицу проводили они с Наташей Тимку и Родьку Шатрова. Те уходили последними из их класса. Вальку Мурашкина взяли раньше. Девушки ездили с ними до станции. Как родных братьев расцеловали, расплакались и, как водится, долго смотрели вслед удаляющемуся эшелону. На обратном пути Наташа плакала, Аля не утешала ее — сама еле сдерживалась.
Вскоре был объявлен набор на строительство заводов в Барнауле. И они обе уехали.
Эшелон девушек встретили на вокзале люди в военном и штатском. Здесь же, на площади между зданием вокзала, садом и деревянными ларьками
— Товарищи! — начал он глухим хрипловатым голосом.—
Зимняя кампания тысяча девятьсот сорок первого года показала, что враг не так страшен, как рисуют его некоторые паникеры и нытики. Мы не только остановили немцев под Москвой, но и разгромили их там. Наши войска отбросили врага на запад от ста пятидесяти до четырехсот километров! От немецко-фашистских захватчиков полностью освобождены Московская и Тульская области, частично Ленинградская, Калининская, Смоленская, Орловская, Курская, Харьковская, Донецкая области и Керченский полуостров. Советские войска освободили шестьдесят городов и около одиннадцати тысяч других населенных пунктов. Из фашистской неволи вызволены миллионы советских граждан. Наши войска уже на подступах к Смоленску и Витебску. На всем фронте стратегическая инициатива полностью перешла в наши руки… — Упираясь кулаками в карманы кожанки, он подавался вперед, словно наваливался на невидимый стол. Жилы на шее надувались, на выпирающих, обтянутых скулах появился нездоровый румянец.
Аля с Наташей стояли в первом ряду и не сводили глаз с оратора. Пожалуй, впервые к ним и к таким, как они, обращались по-взрослому, без снисхождения.
— Но армий нужна техника! — говорил он, напрягая глухой голос. — И эту технику должны дать мы, работники тыла. Перед вами с сегодняшнего дня стоит задача большой важности — построить завод, который будет работать для фронта…
Потом их распределяли по бригадам, Алю с Наташей, как и многих девушек, прибывших с этим эшелоном, зачислили в землекопы. Надо было рыть котлованы под строительство цехов большого завода. Аля гордилась этим. Она хотела делать самую черную, самую трудную работу, хотела уставать, отдавать все силы до последней капельки, чтобы, придя в барак, валиться на койку и чувствовать удовлетворение оттого, что она сегодня полностью отдала свои силы, и пусть от этого Юре там, на фронте, будет легче, потому что она часть его трудностей взяла на себя.
В ту первую ночь Аля почти не спала. Лежа на жестком соломенном матрасе, она думала о том, что вот в этом наспех сколоченном бараке начинается ее новая жизнь, жизнь тяжелая, лишенная всего того, что окружало ее дома с детства, к чему она привыкла и без чего не представляла свое существование. Но это не пугало ее, к этому она приготовилась — война! Страшило ее другое: а вдруг она не сможет работать землекопом! Нет, она не нытик, она не плакса, она не пожалеет сил, чтобы справиться с этой работой — ведь она обещала Юре выдержать все испытания, перенести все трудности. Но вдруг эта работа будет сверх ее сил — не в состоянии же человек сделать больше того, что он может! Бывает же так: надо поднять наверх какую-нибудь тяжесть. От земли оторвал, на весу держишь, а поднять выше пояса не можешь. Напрягаешь все жилы — все, что в тебе есть! — а поднять все-таки не в состоянии. Это и страшило Алю.
И еще думала она: как, наверное, трудно Юре в этом училище! Все говорят, что в армии очень трудно. Представляла: может, в эту минуту Юра тоже лежит в своей казарме и думает о ней. Наверное, думает, что она одна теперь плачет здесь, как девчонка, потерявшая маму… Нет, Юрочка, выдержу, все перенесу, все вытерплю, чтобы только ты вернулся. Ведь я тебя люблю больше… больше всех на свете, — больше самой себя, — вот чего я тебе не сказала в тот последний вечер, а это-то и было самое что ни на есть главное. Нету у меня человека роднее, чем ты. А плакать я не плачу, Юрочка, я совсем не плачу… Аля лежала на спине. Слезы сами собой текли у нее по щекам и попадали в уши.