Солона ты, земля!
Шрифт:
Николай посмотрел на девушек и уже деловито спросил:
— Сколько вас тут?
— А вот все. Считай.
Сестра Лизки Тихомировой, председательской снохи, курносая веснушчатая Лида засмеялась:
— Все тут, и все незамужние, выбирай…
Николай сердито повел на нее глазом, она осеклась, спряталась за спины подружек.
Однако не все девушки сбежались к его ходку, в сторонке стояли четверо и смотрели издали.
— Это что, эвакуированные? — спросил он.
— Ага. Девочки, идите сюда… это наш новый…
— Не новый, а старый…
— А,
Одна из девушек, кареглазая, с трепетными подвижными уголками губ, смотрела на бригадира в упор, чуть исподлобья, улыбчиво-снисходительный ее взгляд словно спрашивал: а ну, бригадир, что ты скажешь нам интересного?
— Откуда эвакуировались?
— Из-под Житомира, — ответила кареглазая грудным мягким голосом.
— Давно из дому-то?
— С самого начала войны.
— Здесь вам нравится?
Она оглянулась на подруг, кивнула головой:
— У вас тут хорошо.
— Может, обживетесь и совсем останетесь?
— Может. Там видно будет.
Николай повернулся ко всем.
— Сколько уже накосили?
— А вот все, что видишь. Первый день сегодня.
Он хотел пойти посмотреть кошенину, но вспомнил про костыли, представил опять те же сочувствующие взгляды, сердито засопел, разобрал вожжи.
Вечером под окнами заиграла гармонь, раздались звонкие, с переливами девичьи голоса. Николай вышел из конторы. Подумал, что, видно, ради него не пошли девушки на утоптанное еще их матерями место около клуба.
— Бригадир! Зашел бы, посидел.
Буркнул смущенно:
— Некогда мне… сегодня.
А после подумал: надо бы остаться, ничего в этом плохого нет.
И все-таки даже потом никогда не ходил на тырло — окончательно решил: не по возрасту это ему, уж не мальчик. А вдруг зачастил к деду Охохо. Хотя и некогда было позарез, но через день-два на часок забегал. Придет вечерком, спросит у тети Насти, как дела идут на ферме. А потом усядутся с дедом на голбчик около печки и дымят самосадом. Слушает Николай бесконечную болтовню деда про партизанщину, про храбрые его подвиги, а сам нет-нет да и посмотрит на расписанную петухами дверь горницы — там живут у тети Насти эвакуированные квартиранты, мать с дочерью. Курит он с дедом, а девушка та кареглазая да улыбчивая то и дело из горницы то к печке, то в сенцы шмыг да шмыг. В уголках ее губ не то улыбка, не то насмешка: дескать, знаю чего ради тебе дед полюбился.
А дед Охохо тарахтит и тарахтит, как старый немазанный тарантас:
— И вот тогда после энтого бою в Гилевке выстраивает Коляда весь полк и произносит речь. Говорит, такие, как вы, Пётра Левонтьич, есть опора всей нашей партизанщины и есть вы, говорит, наипервейший герой в моем полку. А за это, говорит, награждаю тебя винтовкой. Бей, говорит, из нее супостатов насмерть, не давай им пощады… Он мне тут за храбрость мою к винтовке-то еще и саблю серебряную предлагал с себя снятую, да я отказался, не принял. Говорю: тебе нужней она, а мне, говорю, и так можно обойтись. В хозяйстве, говорю, и топором можно дров-то нарубить. А зря отказался. При теперешнем-то времени поехал в лесок хворосту
— Чего городишь! — вмешивалась Настя. — Ты уж, должно, с самой коллективизации и в лес-то не заглядываешь… И кто это тебе саблю дарил, за какую храбрость?..
— Цыц ты! — прикрикивал дед. — Вот в маманю свою покойницу уродилась, всегда насупереть лезет.
А однажды Охохо особенно обрадовался Николаю.
— Ты сегодня утресь радио не слухал? Аркадий Миколаевич, золотая его душа, речь говорил. К нам, к своим пребывшим партизанам, обращению делал, немцев-супостагов бить звал, опять партизанничить, значится, надумал.
— Как партизанить? — не понял сразу-то Николай.
— Как-как… Знамо как. Не впервой нам. К немцам в тылы идтить звал. — И зашептал ему на ухо — Я от Насти тайком сухарей уже насыпал в котомку. Наутро с зарей подамся на станцию. Как ты думаешь, Трофимыч, оружию там дадут али всяк со своей должен? В девятнадцатом-то году я со своей берданкой, с конем и с овечками ушел. А теперь коня нет, а овечку разве Настя даст… Не знаешь, где бы ружьишко раздобыть, ась?
— Куда уж тебе, дед, партизанить! Сколько тебе лет-то?
— Лет-то? А бог его знает. Я уж и не считаю. Одним словом, давнишний уж я.
— Ну, а все-таки. Семьдесят-то есть ведь?
— А вот посчитай. В девятнадцатом, когда я к Аркадию Миколаевичу уходил, мне аккурат вроде бы полсотня стукнула. А, может, и мене. Ну вот и считай.
— Семьдесят три, наверное…
— Во-во, так оно и должно быть. Так что ничего, еще повоюем. А Аркадий-то Миколаевич ко всем обращался. Он зря не будет говорить…
Недолго просидел в тот вечер Николай с дедом — потому, что Оксана, едва смерклось, вышла из избы и не возвращалась больше, наверное, ушла куда-то. Поднялся Николай, взял свои костыли, попрощался с дедом.
— Ты чего это ноне сразу и пошел? Посидел бы.
— Некогда, дед.
Вышел за калитку и вдруг дрогнули костыли в руках — Оксана сидит на скамеечке и смотрит на него. Кашлянул смущенно бригадир, замешкался, запирая засов — никак не мог щеколду в скобу просунуть, — а сам растерялся, не знает, как дальше поступить: пройти мимо или сесть с нею посидеть. Не к деду же в самом деле ходит он. Все уж догадываются. Девчата посмеиваются, что, дескать, не по годам дружка себе нашел. А как сесть? Ни с того ни с сего не сядешь. Надо какой-то разговор. А о чем говорить? Эх, Серегу бы сюда, тот мастак с девками хороводиться…
— Дайте я запру, — услышал он рядом ее мягкий голос. Она дотронулась своей горячей рукой до его ладони — как кипятком плеснула. — Вот так у нас закрывается, — проговорила она тихо над его ухом. — Сколько ходите, а не приметили.
Сергей бы сейчас на его месте ухватился за эту последнюю фразу, ответил бы, что нет, мол, приметил, потому и хожу. А у Николая язык неповоротливый, непослушный. Оправдываясь, буркнул смущенно:
— Да вот как-то не обратил внимания…
Она уже с явным упреком продолжала: