Сорока на виселице

Веркин Эдуард Николаевич

Сегодня Уистлер в лирическом настроении, вероятно, ночью он читал стихи. Спасая их от тлена и книгочервей.

– Однако, это показатель… – поморщился Штайнер.

– Чего? – осторожно спросила Мария.

– Инерционное поле, судя по всему, выходит за границы Объема… или пульсирует, а этого быть не должно. Что у вас с гравитацией, Уистлер?

– Что у меня с гравитацией? – вздорно переспросил Уистлер. – Что у вас с гравитацией?! Я, если вы забыли, заведую теоретической частью, за генераторы поля отвечаете непосредственно вы… ваша группа. Это

у вас ничего не летит!

Штайнер шагнул к краю галереи, уперся в инерционное поле, это выглядело несколько комически – Штайнер наткнулся на невидимое непреодолимое стекло, неуклюже растекся по нему, завис, слегка наклонившись.

– Падение – это сложный многосторонний процесс… – заметила Мария. – Универсальный.

– Это путь неизбежности, – заметил, в свою очередь, я. – Его проходит каждый нормальный гений. Годы… десятилетия поисков, восхождение на пик, заслуженный рассвет, неизбежное ничтожество. Ничтожество – закономерная ступень всякой гениальности, естественная ступень. Когда гений начинает осыпаться в ничтожество, он становится знатоком аккордеонов и серебряных подстаканников, ценителем металломиниатюры, с этим нельзя ничего поделать, падение… падение нормально…

Штайнер с трудом отлип от инерционного поля, с костюмом Штайнера произошла комическая метаморфоза – материя деформировалась, вытянувшись в конусы, словно глава института пророс изнутри огромными шипами. Он попытался эти шипы разгладить, но не получилось ничего, шипы продолжали топорщиться.

Мария хихикнула. Штайнер виновато пожал плечами.

– Ян, то, что ты говоришь, абсолютно, – поддержал меня Уистлер. – Всякий гений должен пасть, так предусмотрено устройством природы. Сгореть свечою на ветру, весной сгореть, костром зовущим… Это все естественно, Ян, я абсолютно с тобой согласен, падение неизбежно.

Как зуб. Или рог. Зуб, белый, выщербленный клык, острый сверху, украшенный вязью серебряной проволоки, точно такой был у старшего смотрителя Кирилла. Он лично вырезал его из бивня мамонта, оплел серебром и использовал как барометр – при приближении дождя клык покрывался влагой, при наступлении жары потрескивал и коричневел.

– …Сладким дымом согреет того, кто придет за тобой… Оттого, что я сплю на книгах, мне стало казаться, что они перебрались на меня… Поедатели бумаги… Черви Вильсона, да? Мария вроде травит их кибернетическими жужелицами, а они от этого свирепеют, становятся злее. И перебираются на Барсика, он, я заметил, тоже стал почесываться… А сегодня опять пропал. Сначала чесался, потом пропал, а эти твари явно перепрыгнули на меня…

В доказательство этого Уистлер почесал руки.

Стул в моей комнате вырастили явно из семечка. Я вспомнил, лет десять назад были популярны такие семечки.

На яйцо, подумал я. Актуатор напоминал худое яйцо. Скорлупа потрескалась непредсказуемыми многоугольниками, но не отвалилась, а встопорщилась, отчего яйцо приобрело форму вытянутой шишки. Или куска сахара, нескольких слипшихся кусков. Сахарную голову, округлый конус.

– Увидел

что ты в долгом смертном сне. – Уистлер снова скатал снежок, опять запустил. – Это не я, это «Тощий дрозд», бортовой компьютер. Когнитивный тест.

Снежок разбился о поле, разлетелся белыми искрами.

– Однако… – протянул Уистлер.

– Разговаривать шарадами неприлично, – заметила Мария. – Тем более приплетать Шекспира. Моветон, Шекспиру и так досталось больше, чем он заслуживал.

А я вдруг вспомнил про коров, пребывающих в анабиозе в трюмах «Тощего дрозда». Выпустят ли их на просторы Регена? Будет ли им здесь корм и продление?

Уистлер продолжал:

– Мы беспламенны, мы по сию пору нуждаемся в мостах, костылях и подсказках…

Уистлер пустил третий снежок, и третий разбился о пустоту, прилип к ней.

– Мы допустили серьезную методологическую ошибку. – Уистлер поежился, кажется, замерз. – Мы увлеченно возводили плотину вместо того, чтобы создавать воду… Во Вселенной достаточное количество воды, надеюсь, вы про это знаете… это лед, вода – лед… Поток Юнга – это не свойство гравитационного напряжения, отнюдь… и не ноосфера, мне смешно это слышать… поток – это лед… иное агрегатное состояние пространства. Оно приближается, нужна соль качественного перехода, и мы готовы стать солью, стать огнем…

– Станьте для начала ответственным ученым, – перебил Штайнер. – Займитесь наконец делом! А вы вместо того, чтобы заниматься делом, предпочитаете фраппировать барышень и раздувать мании! Ваша задача – составлять обоснование и вводить поправки! Готовить эксперимент! А вы вместо этого разводите самодеятельную теодицею и строите из себя нового Лейбница! Трепло…

Неожиданно.

Уистлер прищурился. Мария тоже надулась. Снизу послышался грохот.

– А я вот подумал про коров, – сказал я. – Они ведь до сих пор в стазис-капсулах. Может, пора их выпустить?

– Куда? – ошарашенно спросил Штайнер.

– На волю. Их привезли сюда для биологического разнообразия – вот и пусть пасутся.

– На злачных пажитях покой и благодать… – не удержался Уистлер.

– А я согласна. Пусть пасутся.

Штайнер и Уистлер напряженно молчали. Снизу опять послышался грохот, из глубины Объема вверх ударила зеленоватая молния, похолодало, и снег, круглые, похожие на одуванчики снежинки.

– Спрайт? – спросила Мария.

– Спрайт! – рявкнул Штайнер. – Вот именно – спрайт! Хочу тебя спросить – откуда здесь спрайты?!

Уистлер задумчиво тер подбородок.

– Откуда здесь спрайты? – продолжал Штайнер. – Я избавился от них полгода как, и вот опять… Здесь не должно быть спрайтов, а они есть! Хочу спросить как практик теоретика – откуда спрайты?!

– Надо проверять. – Уистлер, похоже, растерялся. – Скорее всего, пробои на нижних контурах, обычное, в сущности, дело. Перепроверять, изучить…

– Вот и изучай. Изучай! Перепроверяй! Потому что когда прилетят остальные, придется работать и работать, не отвлекаясь, ты же понимаешь?