Сорока на виселице
Шрифт:
– Не знаю… Герой «Непогоды» считает, что это одна из форм приближения к бессмертию, а бессмертие – это истинная цель, всегда. Спорно, но не это интересно…
– Не смущает, что бессмертие возникает за счет мертвецов? – спросил я.
– Мы все мертвецы… технически. С каждым вектором степень присутствия мертвеца увеличивается… В конце герой… я о «Книге непогоды»… задается вопросом, есть ли смерть зло… Для нас смерть – безусловное зло, получается, что, путешествуя меж звезд, мы каждой VDM-фазой умножаем количество зла во Вселенной. И в себе самих… А проверяются ли экипажи дальних звездолетов… они ведь умирали уже
Мария закрыла глаза.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – осторожно спросил я.
У Марии шишка, у меня нож, шишка и нож, я вдруг стал размышлять – находились ли они в карманах изначально или возникли после.
– Могу поспорить, это Уистлер. – Мария села на пол. – Это он.
– Что он? – не понял я.
– Все подстроил. Просчитал, что мы обязательно пойдем к актуатору, это не сложно предвидеть… И приготовил сюрприз, напихал в карманы шишек и пуговиц… то есть ножик… Я тебе рассказывала про своего брата, он служил «призраком»? Тут наверняка есть такой же дежурный призрак, пугало, ходит, по лестницам, пугает несведущих… Какой-нибудь… Шуйцев! – вспомнила Мария.
– Шуйский, – поправил я.
– Да, Шуйский-Леворучкин… Кстати, ты заметил, что и Шуйский, и Штайнер на одну букву?
Я быстренько взглянул – Мария это серьезно или тоже решила меня разыграть.
– На одну, – сказал я. – И что?
– Синхроничность, – загадочно прошептала Мария. – Это… это, вероятно, она.
– Нисколько, – возразил я. – Фамилии на «Ш» до сих пор одни из самых распространенных в мире. Шмидт, например, или Ши. Так что даже не совпадение. Тебе не кажется, что мы все-таки заблудились?
Мария обернулась в сторону, откуда мы пришли.
– Разве можно здесь заблудиться? В прямом коридоре нельзя заблудиться… Хотя о чем это я… Да… Послушай, Ян, я хочу спросить… Ты говоришь, что служба экстренного спасения контролирует всех туристов, так?
– Не совсем. Не контролирует, а страхует. Обеспечивает безопасность, для их же блага… А то всякие случаи приключаются, застревания, отравления, обморожения часто. Обморожения весьма популярны, многие к ним стремятся.
– Стремятся? – спросила Мария.
– Да, – подтвердил я. – Многие стараются отморозить пальцы на ногах, терпят до гангрены.
– До гангрены?
– Ничего не поделать, зов предков. Медики в итоге весьма недовольны – для полноценной регенерации требуется глубокая клеточная терапия, после которой нередки осложнения. Поэтому мы глубокого обморожения стараемся не допустить, объявляем эвакуацию, задействуем медведя…
Мария хихикнула.
– Как медведя?
– У нас на семнадцатой станции был… вернее, есть адекватный медведь-людоед. Как начинались обморожения или какой другой экстаз, мы выпускали Хромого, он производил впечатление. Это наш последний аргумент.
Мария рассмеялась, про медведя ей явно понравилось.
– Я недооценивала труд спасателей. В нем есть место значительному творчеству.
– Ну да…
Не очень понятно, иронизирует Мария или нет.
– Пойдем дальше, – предложила Мария. – Что-то я устала, словно полдня здесь пробыли… Мы полдня здесь пробыли?
– Меньше, – сказал я. – Думаю, часа… четыре.
– Четыре часа? Мы здесь четыре часа ходили… хотя словно и не ходили, а стояли… мы могли четыре часа
– Мы не стояли…
– Тупик.
Многокрылый змей, в зубах золотое кольцо.
– Поразительный, невероятный тупик, – повторила Мария. – Не могу решить… сколько дней я на Регене, а определить не могу – это у них нарочно все так предусмотрено или само собой получается? Они так усердно делают вид, что нарочно… Но на самом деле никакой уверенности нет, во всяком случае, у меня…
Синекрылый глазастый змей, он нарисовал змея с золотым кольцом.
У меня тоже отсутствовала уверенность. Мы сидели у стены.
Глава 8
Сорока на виселице
Удивительно, но я привыкаю к номеру. Его внутренние стены такой же неровной структуры, как внешние, – шершавый заусенистый белый янтарь, похожий на прессованную жеваную бумагу, уютно, не так, как дома, дома у меня… Другие стены. Забавно, мне понадобилось несколько мгновений, чтобы вспомнить свою комнату на Земле, стены в той комнате белого цвета, но это совершенно иной белый, чересчур белый, и сами стены ровные. Наш мир в основном раскрашен во множество оттенков белого и золотого, в нем не осталось синего, малинового, оранжевого, эти цвета сохранились в столовых и в тропиках, где небо синее. В моем номере с белыми стенами есть бледно-зеленое кресло, сплетенное из узловатого коленчатого бамбука, изготовленное хитрым способом, словно выращенное из весеннего побега, не исключено, что так и есть, кажется, так и есть.
– Время погулять по Институту, здесь есть где погулять.
Предложила Мария, перехватив меня у лифта. Я направлялся в столовую, чтобы съесть оладьи с хрустящим яблочным припеком, сырники с поджаристой медовой корочкой, выпить кислейший кизиловый компот.
– А ты представляешь, куда идти? – спросил я. – Институт – самое большое здание, больше, чем Дом Солнца на Селесте… больше…
– Как себя чувствуешь?
С непонятной заботой, я ответил, что вполне.
– Всех колониальных миров, – сказала Мария. – Ты же читал «Книгу непогоды»?
С потолка опустился лифт.
– Нет, – ответил я. – Но что-то слышал. Хорошая?
– Разве бывают плохие книги?
Мне понравился этот вопрос.
– Грустная, – уточнила Мария. – Человек описывает двадцатое июня. То есть каждое двадцатое июня своей жизни, год за годом, без малого век. Героя зовут Майлз, в начале ему девять и три месяца…
Майлз замечает, что всякое двадцатое июня идет дождь. Его родители живут на Валдае, и каждое двадцатое июня дождь, Майлз обнаруживает это случайно – в возрасте девяти лет он ломает ногу и вынужден провести пять дней дома. Майлзу скучно, по совету отца он начинает вести дневник и первым делом записывает про погоду, отмечая, что двадцатого идет дождь. Дождь продолжается неделю, кости срастаются, однако Майлз не оставляет дневник, старательно доверяя ему свои мысли, переживания, фиксирует события, школьные достижения. Разумеется, воодушевление Майлза постепенно иссякает, но, верный данному слову, он намеревается продолжать дневник хотя бы год, и каждый день добавляет в книгу запись о состоянии погоды. Год спустя Майлз обнаруживает, что, как и в день первой записи, за окном дождь.