Сорока на виселице

Веркин Эдуард Николаевич

Это точно, в прошлом году криптологи надоели. И вообще, Кирилл криптологов не переносит, если они опять сюда сунутся, Кирилл наверняка возьмет отпуск…

– Ну я пошел.

Костя отправился в сторону трапперов, а я забрался в ховер и полетел на станцию, хотя тут и лету никакого, вверх-вниз.

Отца я увидел издали. То есть с высоты. У моего отца есть редкое умение – быть заметным, он идеально заполняет пространство, мама до сих пор советует ему играть в любительском театре и иметь успех. Отец стоял на стартовой площадке и смотрел на меня. Неодобрительно, одобрительно он никогда не смотрит.

Из

здания спасательной станции показалась еще одна фигура. Брат. Поднялся из своих излюбленных глубин и прибыл на Путорану, необычайно удачный день. И не сбежать. Некуда бежать, я почувствовал сильное желание вернуться к трапперам, зачем я вообще снялся с маршрута?.. Мог бы вчера по-человечески провалиться в топь, у нас тут много хороших топей.

Отец помахал рукой.

Я поставил ховер в дальнем углу площадки. Мог бы вчера по-человечески – угореть у костра. Схватиться с Хромым, получить пару царапин, пару сломанных ребер, лечь в медотсек, у профессии спасателя столько преимуществ, надо их хоть иногда использовать. Спастись можно и сейчас. Вернуть маскировку и потихонечку удрать, а ховер мог и на автопилоте вернуться… Соты сияют зеленым, заметят. Да и стыдно. И брат… будет потом всем рассказывать, что я малодушно удрал, притворившись невидимым.

Я откинул фонарь и спрыгнул на песок. Отец и брат подошли.

– Нам надо поговорить.

Отец улыбнулся, обнял. Я заволновался – отец никогда меня не обнимал.

– Рад вас видеть…

Вряд ли мама. Если бы мама, брат не прилетел бы.

– Нам надо поговорить, Ян, – повторил отец. – И лучше сделать это не здесь… Я побеседовал с твоим начальником, он тебя отпускает.

Вернусь, Кириллу не поздоровится.

– Куда отпускает? – спросил я.

– Домой. На три дня.

– Я не хочу на три дня, у меня шатун-людоед…

– Ян! – отец слегка повысил голос. – Это серьезно. Более чем серьезно! Тебя вызывают…

Из здания станции вышел Кирилл со стаканом чая, лимонным пирогом, с явным намерением насладиться полдником и сценой из семейной жизни.

– Давай поговорим… не здесь, – отец покосился на Кирилла. – Это весьма деликатный вопрос…

Брат громко высморкался. Кирилл вернулся на станцию.

– Нам пора, – сказал отец. – Я хочу быть дома к вечеру.

Подавиться камнем, в принципе, несложно.

Через пять минут мы шли по каньону над рекой, над зелеными берегами и серыми скалами, скалы задирались по сторонам, отчего казалось, что ховер скользит по огромному желобу.

Отец молчал. Брат молчал, он вообще пока ничего не произнес, поглядывал на меня… с сожалением. И сморкался, хотя простуженным не выглядел, сморкался тоже с сожалением.

Скоро каньон стал широкой долиной, а река – озером, над ним тряска усилилась, отец прибавил высоты и поднялся над уровнем плато.

Изъеденный язвами и морщинами миллиардов лет горб древнего мира… Каждый раз, когда вижу Путорану с высоты, я чувствую время, я словно смотрю в лицо вечности, с трепетом и почтением… Так говорил Кирилл, а я никакой вечности не чувствую, красивые горы, красивые каньоны, и все тут, думаю, и Кирилл это где-то вычитал.

Отец все еще молчал.

Когда он так молчит, лучше переждать, да и не до разговоров ему – после взлета отец сосредоточенно боролся с управлением и с воздушными ямами, отчего ховер трясло и мотало сильнее.

Над Путораной всегда трясет, и зимой, и летом. Это из-за арктических

масс, они разгоняются, скатываясь с полярной шапки, сжимаются и густеют на северных отрогах, вдавливаются в каньоны и долины, текут над плато, смешиваются с влагой, кружатся омутами, бьют неожиданными воздушными фонтанами, закручиваются твистерами, атмосферная карта здесь похожа на калейдоскоп, ситуация меняется ежесекундно. Именно поэтому у нас никто на ручном управлении не ходит, удовольствия мало, но отец, как всякий центральный житель, чистосердечно презирает автоматизацию и ховером управляет сам.

Плохо управляет, ориентируется по солнцу, слишком к северу забрал, минут двадцать до дому потеряем, не меньше.

– Лучше взять чуть левее, – предложил я. – То есть восточнее, вон над той речкой.

Отец не ответил. А брат высморкался громче. Простуда. И бледный. На Сайпане все загорелые, коричневые, а брат бледный, наверное, из глубины совсем не поднимается, сидит на дне.

Сидит на дне, а нервный.

Все-таки стоило поломаться с Хромым, подумал я. А трапперы меня бы спасли и выносили три дня из болот, чувствуя себя героями, а я бы отдыхал на самодельных носилках и…

Опять высморкался. Кажется, брат растерян, обычно он все же держит себя в руках. Хотя бы какое-то время.

Я не разговаривал с братом… два года, с последней драки. Точнее, он со мной не разговаривал, я тогда победил. А я ему четыре письма на дно отправил, а он не ответил.

Ладно.

Я отвернулся и стал смотреть вниз.

Вода. Лес. Солнце. В солнечный день здесь красивее, краски приобретают дополнительные качества, необычные оттенки, искру, сияние.

Отец, разумеется, курс не поменял. Над Большим водопадом мы поймали хорошую просадку, ушли метров на пятьдесят, отец резко прибавил оборотов и дернул сенсоры, двигатели подкинули ховер на полкилометра вверх, где затрясло по-настоящему – я-то к тряске был готов, а вот отец нет – прикусил язык, ругнулся и в конце концов не выдержал и включил автопилот. Болтанка тут же прекратилась, скорость увеличилась, ховер откорректировал коридор, мы повернули к югу.

Брат во время болтанки набил шишку, я предложил ему вечный лед из аптечки, он отказался, высморкался пренебрежительно. У брата тоже есть театральные способности, выразительно сморкаться – это редкая способность.

Вышли на Тунгуску. В Тунгуске водятся красноперый хариус, ленок, таймень, можно поговорить с братом о рыбах, он ведь ихтиолог. В девятнадцать лет он открыл тень-сома, а сейчас занимается глубоководными видами, на его счету полторы дюжины рыб, найденных в пещерах, пролегающих под дном Тихого океана. Это зубастые и пучеглазые твари одна страшней другой, и каждая носит имя моего брата. Брат постоянно сидит на глубине и изучает прозрачных стеклянных уродцев, отчего стал немного похож на них: кожа бледная, лицо костистое, еще немного – и на носу вырастет манок для привлечения менее удачливых ихтиологов.

Насколько я знаю, брат полтора года охотится за невозможной двуроткой, близок к ее поимке и увенчанию лаврами, если бы не серьезное обстоятельство, брат на поверхность не поднялся бы. Явно.

Отец хмурился, пытаясь определить – стоит ли побеседовать сейчас или отложить до дома, до спокойной обстановки…

Еще в Тунгуске водятся тугунок, карликовый сиг. Над Тунгуской отец все-таки обернулся и протянул конверт.

– Возьми.

– Что это? – спросил я.

– Это тебе.

Я взял конверт. Тяжелый. Фамилия и просьба вручить непременно в руки. Вскрыт.