Сорока на виселице
Шрифт:
Милый Виндж, ответил я. Людям надо знать, это во-первых и несомненных. А во-вторых, боюсь, что проблема шире проблемы синхронной физики и синхронных физиков, я полагаю, то, с чем мы столкнулись на Регене, гораздо серьезнее. Более того, я не исключаю, что события на Регене и инцидент на Бенедикте – звенья одной цепи. И если это так, то человечеству придется отложить в сторону розовые очки технологического благодушия, вглядеться в мир максимально честно и признать наконец, что на ширме релятивистского парадокса нарисована не ироническая ухмылка, но хищный плотоядный оскал.
Виндж чистосердечно рассмеялся и заметил, что инцидент на Бенедикте отчего-то принято истолковывать излишне эсхатологически, в то же время это не что иное, как очередной apocalipto,
Я согласился. И добавил, что именно поэтому я считаю, что человечество имеет право знать, что случилось с Уистлером, да и с остальными участниками эксперимента на Регене.
Настало время рассказать про это.
Уж не хочешь ли ты стать Великим Оптиком? – спросил всегда ироничный Виндж.
Не хочешь ли ты прослыть Великим Шорником? – спросил давно перепуганный я.
Виндж промолчал, сощурился.
Рассказ «Бабушка-удав» был написан Феликсом Конрадом для участия в конкурсе «Мурашки», проводимом альманахом «Романтика сегодня». Рассказ не вошел в число победителей, но был отмечен в качестве десяти лучших и опубликован в поощрительном альманахе. Ф. Конрад сочинил еще несколько рассказов и два исторических романа, не имевших успеха ни у читателей, ни у критиков, впоследствии он занимался анализом и экономической статистикой, но и здесь ничего серьезного не достиг. Но как сломанные часы дважды в сутки показывают точное время, так и неизбежное будущее таится на страницах миллионов написанных книг, главное, открыть их в нужном месте. Я вернулся к работе над историей синхронной физики и занимался ею полтора года, когда неожиданно осознал, что, погружаясь в яростный хаос идей, царивших в дни ее зарождения и подъема, сам почему-то ни разу не прибегал к методу, на котором основывалась наука, чье развитие я взялся описывать.
Поток.
Я удивился, что эта идея до сих пор не приходила мне в голову, хотя, казалось, именно этим методом я должен был воспользоваться в первую очередь.
Как понять, что выбранная дорога приведет тебя к реке?
Как понять, что выбранная дорога приведет тебя к мосту?
Как увидеть, что стрелки указывают на урочный час?
Где ты, сметенный дом отца?
Способ один.
Для опыта я использовал стандартный алгоритм простейшей вероятностной машины, такие были популярны много лет назад и использовались в основном для развлечения – с их помощью составляли шуточные прогнозы погоды и предсказания спортивных поединков, чертили гороскопы, генерировали грибные карты и сочиняли юмористические поэмы.
Я испытал машину на Эмили Дикинсон, и это дало любопытные результаты. В сессии, длившейся полторы секунды, трек «Эмили» привел к полярным каньонам Меркурия, к текстильному кризису и к технологии асинхронных двигателей, к анабасису Хирона, к первой постановке оперы «Дориан» и породе пчел «Долгая Труди», к замедлению дрейфа материков и к спорам о преимуществах внедрения двойного алфавита.
Каньоны Меркурия и текстильные революции казались неубедительными, опера вызывала вопросы, самым явным проявлением синхроничности выглядел Хирон, алгоритм был, несомненно, рабочий. Анабасис Хирона – великий поворот в педагогике второй половины двадцать первого века совпадал со всплеском интереса к Эмили, изданием ее сочинений и дополненной биографии, фестивалем «Странная Эм»; но еще больше меня поразило то, что в ходе проведенной около тридцати лет назад Институтом мировой литературы семантической секвенции корпуса произведений Дикинсон было выявлено два метастихотворения: «Осень» и «Печальный хромой кентавр».
Убедившись в том, что алгоритм, бесспорно, эффективный, я, не задумываясь, применил его к одному из самых известных текстов, посвященных первому столетию
Феликс Конрад БАБУШКА-УДАВ рассказ
В понедельник я подложил бабушке кричащую лягушку. Не знаю, зачем я это сделал, но, проснувшись в тот день, я думал только о лягушке и о том, как подложу ее на бабушкином пути. Я свернул лягушку из силиконовой бумаги и испытал в деле. Бабушка лягушку не заметила, наступила, и лягушка неприлично и громко квакнула. Бабушка остановилась, огляделась и пошагала дальше, на веранду, где уселась в кресло и стала раскачиваться, наблюдая за утренним садом. У бабушки было хорошее настроение, она улыбалась воспоминаниям и щурилась на солнце. Я же устроился на чердаке и стал наблюдать.
Я наблюдал за бабушкой вторую неделю, потому что бабушка мне не нравилась. Она подолгу спала в своей комнате, просыпаясь лишь утром, выходила на веранду. Утром солнце имело лимонный цвет, любимый цвет бабушки, но стоило солнцу хорошенько подняться над горизонтом и приобрести апельсиновый оттенок, как бабушка покидала веранду, и, неразборчиво бормоча, удалялась к себе до завтрашнего утра.
Бабушка перестала нас узнавать. Это случилось в один день. Она не спустилась к завтраку, мама пошла ее проведать, и через минуту мы услышали ее взволнованный крик. Мы поднялись к бабушке и обнаружили ее стоящей у окна. Бабушка не реагировала ни на наши голоса, ни на прикосновения, смотрела в окно, улыбалась, молчала. Врач констатировал реактивную деменцию, выписал препараты, но сказал, что улучшения не будет, теперь это до конца, надо взглянуть правде в глаза.
Через день после визита доктора прилетел инспектор из центра геронтологии. Он сделал пункцию ликвора, световые тесты и биоимпеданс, после чего рекомендовал поместить бабушку в специализированное учреждение, отец и мама отказались. Инспектор не настаивал, однако напомнил, что отныне за бабушкой будет установлен надзор и мы не должны этому препятствовать, что проверки могут осуществляться внезапно. Мы не препятствовали.
Постепенно бабушка исчезла. Она словно переключилась на другой регистр, шагнула от нас в мир, который видела она одна, который, судя по всему, ей нравился. Она смотрела в окна, или в потолок, или изучала трещины на стенах, нас не узнавала, да и не видела, улыбалась и подавала знаки кому-то невидимому. Некоторое время мы пытались с ней разговаривать, приглашать на прогулки или к столу, но скоро отступились, поскольку бабушку не интересовало ничего, а присутствие людей и вовсе сказывалось на ее состоянии угнетающе. Хотя, пожалуй, ее интересовал сад, она могла подолгу находиться на веранде, наблюдая за листьями, птицами и игрой теней. Постепенно мы привыкли к этой новой бабушке, а та, что была раньше, растворилась и потерялась. Иногда бабушка напоминала старинную вешалку с забытым на ней пальто.
В тот день, когда я подложил бабушке лягушку, неожиданно прилетел инспектор. Он долго светил бабушке в глаза, то красным, то зеленым, вглядывался в радужку, сверялся с цветовыми таблицами и хмурился, отчего отец нервничал и прятал руки в карманы.
Потом инспектор спрятал световую трубку и стал дергать бабушку за пальцы, прислушиваясь к получающимся звукам. Это был новый инспектор, старый бабушку за пальцы не дергал, проверял по голосу. Но этот придерживался другого метода.
Я сначала сидел на подоконнике и прислушивался. Инспектор напевал песенку про капибару и лису, отчего я понял, что при мне инспектор обсуждать состояние бабушки не намерен. Тогда я зевнул, спрыгнул в траву, зашел за угол дома и по приставной лестнице забрался на чердак. Отсюда было все хорошо видно и слышно.