Совесть. Гоголь
Шрифт:
Так в нём и теснились бессилие, зависть и упрямая вера в себя, но делалось мало, постыдно, надо наконец приниматься за впечатляющий, всеобъемлющий, истинный труд!
Пушкин встал на пороге, звонко смеясь:
— Ну, будут тебе твои булочки!
Растерянно глядя на Пушкина, он невольно выдавил из себя:
— Какие же булочки... сколько хлопот... вы же случились за делом...
Пушкин стремительным взглядом скользнул по верху конторки, с отчаянием в лице и в разом потемневших глазах шагнул было порывисто к ней, покраснел до самых ушей, но передумал, махнул
— Не от тебя же прятаться, Гоголь!
От этих слов ему вдруг сделалось жарко. Он невольно признался, сбиваясь, точно теряя слова:
— Простите, я хотел и пришёл...
Вскинув голову, дёрнув на шее кое-как повязанный галстук, Пушкин засмеялся звончей, и кольца русых волос его мелко дрожали на небольшой голове:
— Станешь хитрить, не прощу, нарочно буду за делом и впредь пускать не велю, швейцара найму, с булавой, карету Гоголя станет кричать. А коли в моё запустил один глаз, давай-ка без предисловий твоё. Послушаем, что у тебя попридумалось нового. Знаю, ты спроста не зайдёшь.
Ну уж нет, после размышлений о пушкинских замыслах невозможно было и думать соваться к нему с пустяками, он же машинально взялся за борт сюртука и с неохотой промямлил:
— Да что вы, какое придумалось...
Пушкин поправил в камине дрова, подбросил ещё два полена в самый огонь, облокотился на каминную доску, скрестил ноги и насмешливо уставился на него:
— Экая лукавая физиономия, сейчас увидишь хохла! Да меня, брат, на мякине не проведёшь: не дураком явился на свет! Чай подадут, и айда мне читать, хотя бы и вздор!
Уже вовсе провалилась сквозь землю охота показывать что-либо Пушкину, хотя в самом деле только за этим пришёл, однако ослушаться Пушкина он не смел никогда, ёжился всё, одёргивая на груди как-то неловко сидевший сюртук, и твердил, опустив глаза долу:
— Когда же придумывать? Вышел в отставку, набралась куча дел...
Крутя волосы на макушке, наматывая на указательный палец короткую прядь, Пушкин насмешливо проговорил:
— Отставка, дела, хорошо, как же порядочному человеку, выйдя в отставку, возможно засидеться без дел, только какие же могли в твоей-то отставке приключиться дела?
Как ни быстр он бывал в таких случаях отбиваться, когда вдруг ловили его и без церемоний притискивали к стене, точно требовали подать кошелёк, как ни ловко выставлял натуральнейшие причины и резонные изъяснения, если желал ускользнуть от назойливых приставаний и просьб почитать, действительно не находилось никакого занятия, чтобы проницательный Пушкин поверил в него, да и как было с этим человеком хитрить, когда видел насквозь решительно все своим безошибочным ясным умом. Он молчал и глядел обречённо, как заяц, схваченный за уши мощной рукой великана и поднятый вверх от родимой земли.
В синем безукоризненном фраке и в шёлковом строгом жилете ступил камердинер и отчётливо, громко провозгласил:
— Самовар на столе-с.
И удалился степенно, ни одной морщинкой не переменившись в чрезвычайно значительном и важном лице, точно министр при дворе.
Пушкин
— Вот, полюбуйся, один из верных моих кредиторов, должен ему, пожалуй что, сотен пять. Бери хоть сейчас, даром отдам для комедии, хотя и сам мог бы изрядно заработать на нём. Каков персонаж?
Они сели друг против друга за круглым столом. Пушкин правой рукой, украшенной перстнями, разливал дымящийся густой золотисто-коричневый чай из голубого стройного чайника, придерживая двумя пальцами левой высокую крышку, так что тугая струя круто падала в широкие белые чашки.
Ему ужасно хотелось, чтобы эта крутая струя была бесконечной, падая вечно, точно фонтан, спасая его пустяки от насмешек, если не от полного посрамленья, и чтобы при этом у чашек не было дна.
Взглянув лукаво, смеясь широко, Пушкин возбуждённо покрикивал:
— Старших не обманывай, нехорошо! Что-то карман поприпух! Да не тот, а другой, который придержал в кабинете! Достань да читай! Твой юмор люблю! В мозгу горит от него, как от горсти красного перца!
Он следил, как внезапно оборвалась струя, наполнив чашку до самого края, и с крутого носика стройного чайника одна за другой скоро-скоро, точно бежали вперегонки, упали две тёмные капли, расплывшись кругами на ровной поверхности чая.
Он спотыкался:
— Что же карман, ничего, что карман, без кармана человеку нельзя, уж такая на карманы мода пошла, выйти в люди без кармана зазорно, вот что нынче в свете карман, а я так, ничего, кой-что было начал, готового не приготовилось ни строчки, а карман, что ж, карман, точно, есть, как же у меня карману не быть?
Пушкин втиснул голубой чайник между бледно-жёлтым печеньем и сахаром, осторожно поднёс свою полную чашку к пухлым губам, вплотную к нему другой рукой придвинул румяные булочки, в самом деле присыпанные сверху сахарной пудрой, и они с этими булочками стали пить чай, переговариваясь о самых будничных вздорах, так что он даже решил под конец, что Пушкин уже не заставит читать, он даже подумал, что булочки несколько пресны и сухи, такие ли булочки на милой Украйне пекут, время всё-таки было, так он ещё подумал о том, что, приведись ему угощать, отыскал бы на лотках не таких забияк и угостил бы на славу, в самом деле ужасно любя угощать, но тут Пушкин отодвинул от него эти булочки, скаля белые зубы, со смехом грозя:
— Гляди, вторую не дам!
Он посмотрел умоляюще:
— Не извольте неволить, труды мои мне отвратительны.
Перестав улыбаться, Пушкин вонзился широко и властно прямо в глаза:
— А ты не хандри, не маленький, чай! Выкладывай, что случилось с пера, разберёмся потом!
Это прикрикиванье рождало какую-то терпкую радость в груди. Он и бодрей становился от пристального внимания Пушкина, и острей ощущал ничтожество всех своих начинаний, и нетерпеливей хотелось прочитать хоть что-нибудь именно светлому Пушкину, и он ещё более робел перед ним, и смотрел, и смотреть не мог в его лучезарные умные очи.