Совесть. Гоголь
Шрифт:
— Вот видишь, вот видишь!
Он посмотрел на него с внезапной тоской. Счастливец Пушкин такого рода вопросов не ведал. Пушкин брал Онегина, Моцарта, Годунова, и под его волшебным пером те вели себя так, как было положено в выставленных на свет обстоятельствах. Ему недоставало этой силы и цельности Пушкина. Он даже верил, что Пушкину стоит только подумать, чтобы тотчас увидеть эту фигуру с длинным посохом странника, который он уже много дней никак не мог представить себе.
А Пушкину стоило только подумать!
Он стеснялся прямо высказать Пушкину то, ради чего нарочно
На этот раз булочка показалась ему восхитительной. Он чуть не спросил, где именно Пушкин брал такие славные булочки, всего, выходило, по шести копеек за штуку.
Он не спросил, однако его подбодрила эта забавная мысль, и в голову внезапно влетела мысль передёрнуть Шекспира, чтобы лёгкой насмешкой прикрыть и всё-таки высказать свою наболевшую муку.
Впрочем, никакой насмешки могло не случиться, приходилось признаться себе, что нет в нём той высшей смелости гения, и он выдохнул не с улыбкой, как следовало по неизменным законам театра, которые знал хорошо, а с неизбывной тоской:
— Полжизни за сюжет!
Пушкин вздрогнул, оставил полировать и без того блиставшие ногти и с пристальным вниманием посмотрел на него:
— Полжизни, говоришь? Не много ли будет: полжизни?
Он приподнялся навстречу этому властному взгляду, всё ещё с булочкой в полузабытой руке, и выговорил с вызовом, чуть ли не дерзко:
— Нет, не много, даже и мало, быть может! И тогда бы я поглядел, не взвоет ли русский-то человек, когда его же собственной пошлостью попотчуют вдоволь!
Он вздрогнул, представив, как взвоет и сам, воочию увидев пошлость свою, какой решился без стеснения поделиться с этими лицами, но в этом глубоко запрятанном страхе признаваться Пушкину было нельзя, да и времени для признаний не было у него.
Уже перед глазами его задымилась пылью дорога, уже загремели мосты, уже полетели мимо сплошные деревья грязнейших российских обочин и кто-то завиднелся в дорожной кибитке, путешествуя по собственной надобности, неведомый, но долгожданный.
Может быть, одного-единственного усилия всего-то и недоставало ему, чтобы увидеть своего спасительного героя во весь рост и в лицо!
Он пошевелил было губами, однако ничего не прибавил. Прежде времени было хвалиться и чего-то просить у другого.
Пушкин расплывался перед глазами, сдвинувшись с места, куда-то уходя от него и вновь возвращаясь на прежнее место.
Он бессильно опустился в своё тесное кресло, остаток булочки разломил пополам, один кусок бросил в тарелку, другой повертел перед носом, почти не различая, что это был за предмет, бессмысленно сунул в карман, положил руки на стол, сцепив напряжённые пальцы, и упрямо глядел внутрь себя, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в окутанном туманом лице незнакомца.
Нет, ничего,
А какие безбрежные распахнулись бы дали, какие закипели бы фантастические повороты в сюжете, лишь узнай он, догадайся, представь, кто забрался в тряскую эту тележку, напялив на самые брови запылённый дорожный картуз, припудренный белой пылью бесконечных российских дорог, и какая нужда погнала трястись и пылиться по губительным русским ухабам? Но в самом деле, должно быть, не далась ему эта способность изобретенья, никаких больше далей не открывалось уму, кроме заставленного почти не тронутой снедью стола, с высоким фарфоровым чайником, прикрытым салфеткой, с полупустыми белыми чашками, по краям которых изнутри прилипли чаинки, с печеньем и булками, купленными Пушкиным по шести копеек с лотка, с открытой доверчиво сахарницей, с лежавшей рядом с ней крышкой, с крупинками сахара и с белыми крошками на потускнелой поверхности лощёного красного дерева крышки стола.
Пушкин ещё метался от стола до дверей и обратно, заложив руки назад.
И раздражал, не позволяя сосредоточиться, и бодрил его этот стремительный пушкинский бег, вселяя всё крепче надежду на то, что узрит он наконец как-нибудь загадочного своего седока. Ему так жаждалось пушкинских слов, непреложных и вечных! Вся его участь, быть может, затаилась в этих словах!
Однако Пушкин молчал всё мрачней и мрачней, и ждал он с испугом, с нарастающим нетерпеньем, раздражаясь всё больше, так что начинало представляться по временам, что виденье пропадёт невозвратно, если Пушкин промедлит ещё хотя миг, ведь он не различал уже и пятна, каким ему чудилось минуту назад такое необходимое лицо путешественника, увенчанное по самые брови надвинутым картузом. Глаза его невольно прикрылись: хоть таким способом пытался он удержать ускользавшую тень.
Пушкин гневно бросил ему на ходу:
— Чёрт бы побрал твою детскую робость! У тебя же завелась оригинальная мысль! Отчего же не окрылить её широко и огромно?
В этом гневном попрёке он расслышал долгожданную похвалу. Пушкин всё-таки верил в него, несмотря ни на что! Ну, с верой Пушкина, после бесценной его похвалы он свершит всё, что написано ему на роду, после таких замечательных слов у проклятого незнакомца сама собой прилепится такая физиономия, что физиономия, целых две или три, сколько потребуется, завяжись только узел сюжета! Нынче же, завтра, пусть лет через двадцать, но он непременно отыщет и явственно увидит его!
Он вдруг поднял брови, вытянул губы и с повелительным жестом промолвил:
— Эй, кто там, прикажите подать сюда крылья!
Дверь отворилась на этот призыв, и он уставился на неё с изумленьем. Ему так и представилось, как выходит, улыбаясь приятно, человек средних лет, хорошей, но средней упитанности, с ровным румянцем на круглых щеках, с красными губками деликатнейшим бантиком, каким выставляются благопристойность и благонамеренный нрав.
Камердинер вступил с камер-юнкерским фраком, расшитым и узким.