Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹24 ноября 1944 г.›

МАРГАРИТА АЛИГЕР^{35}

(Род. в 1915 г.)

ЧЕЛОВЕКУ В ПУТИ

Я хочу быть твоею милой. Я хочу быть твоею силой, свежим ветром, насущным хлебом, над тобою летящим небом. Если ты собьешься с дороги, брошусь тропкой тебе под ноги, — без оглядки иди по ней. Если ты устанешь от жажды, я ручьем обернусь однажды, — подойди, наклонись, испей. Если ты отдохнуть захочешь посредине кромешной ночи, все равно — в горах ли, в лесах ли, — встану дымом над кровлей сакли, вспыхну теплым цветком огня, чтобы ты увидал меня. Всем, что любо тебе на свете, обернуться

готова я. Подойди к окну на рассвете и во всем угадай меня. Это я, вступив в поединок с целым войском сухих травинок, встала лютиком у плетня, чтобы ты пожалел меня. Это я обернулась птицей, переливчатою синицей, и пою у истока дня, чтобы ты услыхал меня. Это я в оборотном свисте соловья. Распустились листья, в лепестках — роса. Это — я. Это — я. Облака над садом… Хорошо тебе? Значит, рядом, над тобою — любовь моя! Я узнала тебя из многих, нераздельны наши дороги, понимаешь, мой человек? Где б ты ни был, меня ты встретишь, все равно ты меня заметишь и полюбишь меня навек.

‹1939›

* * *

Люди мне ошибок не прощают. Что же, я учусь держать ответ. Легкой жизни мне не обещают телеграммы утренних газет. Щедрые на праздные приветы, дни горят, как бабочки в огне. Никакие добрые приметы легкой жизни не пророчат мне. Что могу я знать о легкой жизни? Разве только из чужих стихов. Но уж коль гулять, так хоть на тризне, я люблю до третьих петухов. Но летит и светится пороша, светят огоньки издалека; но, судьбы моей большая ноша, все же ты, как перышко, легка. Пусть я старше, пусть все гуще проседь, — если я посетую, — прости, — пусть ты все весомее, но сбросить мне тебя труднее, чем нести.

‹1946–1954›

НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

Первый шорох, первый голос первого дрозда. Вспыхнула и откололась поздняя звезда. Все зарделось, задрожало… Рассвело у нас… А в Америке, пожалуй, сумерки сейчас. Но, клубясь по всей Европе, отступает ночь… Новый день зарю торопит, — ждать ему невмочь! Мы с тобой стоим у входа завтрашнего дня. Ощущение восхода молодит меня. Так на том и благодарствуй, ранняя заря, утреннее государство, родина моя!

‹1948›

ДВОЕ

Опять они поссорились в трамвае, не сдерживаясь, не стыдясь чужих… Но, зависти невольной не скрывая, взволнованно глядела я на них. Они не знают, как они счастливы. И слава богу! Ни к чему им знать. Подумать только! — рядом, оба живы, и можно все исправить и понять…

‹1956›

* * *

Милые трагедии Шекспира! Хроники английских королей! Звон доспехов, ликованье пира, мрак и солнце и разгул страстей. Спорят благородство и коварство, вероломство, мудрость и расчет. И злодей захватывает царство, и герой в сражение идет. Эти окровавленные руки, кубки с ядом, ржавые мечи, это — человеческие муки, крик души и жалоба в ночи. Заклинанья и тоска о чуде, спор с судьбой и беспощадный рок, это только люди, только люди, их существования урок. Неужели и мои тревоги, груз ошибок и душевных мук, могут обратиться в монологи, обрести высокий вечный звук? Неужели и моя забота, взлеты и падения в пути могут люто взволновать кого-то, чью-то душу потрясти? То, что смутной музыкой звучало, издали слышнее и видней. Может, наши участи — начало для грядущих хроник наших дней. Солона вода, и хлеб твой горек, труден путь сквозь толщу прошлых лет, нашего величия историк, нашего страдания поэт. Только б ты не допустил ошибки, полуправды или лжи, не смешал с гримасами улыбки и с действительностью миражи. Человек, живой своей судьбою ты ему сегодня

помоги, не лукавь и будь самим собою, не обманывайся и не лги. Не тверди без толку: ах, как просто! Ах, какая тишь да гладь! А уж если ты такого роста, что тебе далеко не видать, не мешай в событьях разобраться сильным душам, пламенным сердцам. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам.

‹1959›

* * *

Я все плачу — я все плачу — плачу за каждый шаг. Но вдруг — бывает! — я хочу пожить денек за так. И жизнь навстречу мне идет, подарки дарит мне, но исподволь подводит счет, чтоб через месяц, через год спросить с меня вдвойне…

‹1959›

ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ

Как странно томит нежаркое лето звучаньем, плывущим со всех сторон, как будто бы колокол грянул где-то и над землей не смолкает звон. Может быть, кто-то в пучине тонет? Спасти его! Поздно! Уже утонул. Колокол… Он не звонит, а стонет, и в стоне его океанский гул, соль побережий и солнце Кубы, Испании перец и бычий пот. Он застит глаза, обжигает губы и передышки мне не дает. Колокол… Мне-то какое дело? Того и в глаза не видала я… Но почему-то вдруг оскудела, осиротела судьба моя. Как в комнате, в жизни пустынней стало, словно бы вышел один из нас. Навеки… Я прощаться устала. Колокол, это в который раз? Неумолимы твои удары, ритмичны, рассчитанны и верны. Уходят, уходят мои комиссары, мои командиры с моей войны. Уходят, уходят широким шагом, настежь двери, рубя концы… По-всякому им приходилось, беднягам, но все-таки были они молодцы! Я знаю, жизнь ненавидит пустоты и, все разрешая сама собой, наполнит, как пчелы пустые соты, новым деяньем, новой судьбой. Минут года, и вырастут дети, окрепнут новые зеленя… Но нет и не будет больше на свете тех первых, тех дорогих для меня. … В мире становится все просторней. Время сечет вековые дубы. Но остаются глубокие корни таланта, работы, борьбы, судьбы. Новых побегов я им желаю, погожих, солнечных, ветреных дней… Но колокол, колокол, не умолкая, колокол стонет в душе моей.

‹1961›

* * *

Несчетный счет минувших дней неужто не оплачен? …Мы были во сто крат бедней и во сто крат богаче. Мы были молоды, горды, взыскательны и строги. И не было такой беды, чтоб нас свернуть с дороги. И не было такой войны, чтоб мы не победили. И нет теперь такой вины, чтоб нам не предъявили. Уж раз мы выжили. Ну, что ж! Судите, виноваты! Все наше: истина и ложь, победы и утраты, и стыд, и горечь, и почет, и мрак, и свет из мрака. …Вся жизнь моя — мой вечный счет, с лихвой, без скидок и без льгот, на круг, — назад и наперед, — оплачен и оплакан.

‹1967›

* * *

Прошу тебя, хоть снись почаще мне. Так весело становится во сне, так славно, словно не было и нет нагроможденных друг на друга лет, нагроможденных друг на друга бед, с которых нам открылись рубежи земли и неба, истины и лжи, и круча, над которой на дыбы, как кони, взвились наши две судьбы, и ты, не оглянувшись на меня, не осадил рванувшего коня.

‹1967›

* * *

С. Ермолинскому

Я вижу в окно человека, который идет не спеша по склону двадцатого века, сухую листву вороша. Куда он несет свою душу, ее не скудеющий свет? Но я его путь не нарушу. Я молча гляжу ему вслед. Но я не вспугну его криком. Пускай он пройдет навсегда, великий, в покое великом. Мне только понять бы — куда?