Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

* * *

Л. С. Соболеву

Дайте, дайте первую удачу! Пусть в себя поверит человек! Пусть в приливе радости горячей Ощутит себя потомком всех, Кто творил, кто сделал мир богаче… Дайте, дайте первую удачу!.. Дайте, дайте первую удачу!.. Чтобы, гордость юную не пряча, Человек, как молодой орел, Прянул в небо и себя обрел, Путь свой во Вселенной обознача!.. Дайте, дайте первую удачу!

* * *

О жизнь! Когда ты на моем пути Затем, чтоб за провинность наказать Иль

чтобы испытать меня опять, Противника захочешь мне найти И нас друг с другом на пути столкнуть, Молю, о жизнь, ко мне добрее будь! Из множества народа, что идет Сейчас сквозь времени водоворот, Того, кого борьба не закалила, Того, чей ум незрел и уязвим, Кто послабей меня своею силой, — Не делай, жизнь, противником моим.

* * *

Кайсыну Кулиеву

Приснились джунгли нынче мне во сне. Кругом визжала обезьянья стая… Раздобрясь, хвост они давали мне, Чтоб лезть в верхи, при случае петляя… Но отказался я от этих прав, Остаться человеком пожелав. Свирепых львов увидел я во сне, Развеселило их мое обличье!.. И дать клыки они решили мне, Чтоб слабых бить и жадно рвать добычу… Но отказался я от этих прав, Остаться человеком пожелав.

* * *

Бейте, люди, пестрых волков! В дни, когда опустели хотоны, О хозяевах исступленно Выли псы калмыцкой земли, Одичали, в степи ушли… Бейте, люди, пестрых волков! Не боятся огня и слова И не терпят духа людского Почитавшие нас, как богов, Твари, одичавшие снова, Порождения времени злого… Бейте, люди, пестрых волков!

* * *

Когда я замечаю с чувством боли, Что, прошагав изрядный путь земной, Не совершил я и десятой доли Всего того, что замышлялось мной, Я не ищу тогда причин извне, — Истоки бед — они во мне. Ни злобной завистью, ни нелюбовью Никто, поверь, мне не чинил помех. Во мне самом, в душе моей — гнездовье Всех промахов моих, ошибок всех. В том, что с мечтой свершения — не вровень, Не мир, не люди, — только я виновен.

* * *

Когда, о степь! — и впрямь морской стихией Была ты встарь и в синеве твоей, Блестя, сновали рыбки золотые — Веселые солдатики морей, Скажи мне, степь, в траве твоей густой Где весточка о рыбке золотой? И если это повторится въяве, Когда пройдет веков круговорот — И зелень радостную разнотравья Накроет синева слоистых вод, Скажи мне, степь, как, вопреки судьбе, Хоть весточку оставить о себе?

ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ^{113}

(Род. в 1922 г.)

БЕЛАЯ БАЛЛАДА

Снегом времени нас заносит — все больше белеем. Многих и вовсе в этом снегу погребли. Один за другим приближаемся к своим юбилеям, белые, словно парусные корабли. И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные. И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед. Пятидесяти орудий залпы неслышные. Пятидесяти невидимых молний свет. И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья. И вечным прощеньем пахнущая трава. …Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья. Последней Надежды туманные острова. И снова подводные рифы и скалы опасные. И снова к глазам подступает белая мгла. Ну, что ж, наше дело такое — плывите, парусные! Может, еще и вправду земля кругла. И снова нас треплет качка осатанелая. И оста и веста попеременна прыть. …В белом снегу, как в белом тумане, флотилия белая. Неведомо, сколько кому остается плыть. Белые хлопья вьются над нами, чайки летают. След

за кормою, тоненькая полоса. В белом снегу, как в белом тумане, медленно тают попутного ветра не ждущие паруса.

* * *

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней. За дымкой метели спокойно курится наш милый Парнас. И вот наступает то странное время иных измерений, где прежние мерки уже не годятся — они не про нас. Ты можешь отмерить семь раз, и отвесить, и вновь перевесить, и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва. Но ты уже знаешь, как мало успеешь за год или десять, и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два. Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым, на миг удивившись почти незаметному их рубежу. Но ты уже знаешь, о, как это горестно — быть не судимым, и ты понимаешь при этом, как сладостно — о, не сужу! Ты можешь отмерить семь раз, и отвесить, и вновь перемерить, и вывести формулу, коей доступны дела и слова. Но можешь поверить гармонию алгеброй и не поверить свидетельству формул — ах, милая алгебра, ты не права! Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и с собственной тенью. Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь. Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью, и ты понимаешь, какая удача в иной из потерь. А день наступает такой и такой-то, и с крыш уже каплет, и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть. И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть. Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье. Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя. И трепетно светится тонкая веточка майской сирени, как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.

* * *

Всего и надо, что вглядеться — боже мой, всего и дела, что внимательно вглядеться — и не уйдешь, и никуда уже не деться от этих глаз, от их внезапной глубины. Всего и надо, что вчитаться — боже мой, всего и дела, что помедлить над строкою — не пролистнуть нетерпеливою рукою, а задержаться, прочитать и перечесть. Мне жаль не узнанной до времени строки. И все ж строка — она со временем прочтется, и перечтется много раз, и ей зачтется, и все, что было в ней, останется при ней. Но вот глаза — они уходят навсегда, как некий мир, который так и не открыли, как некий Рим, который так и не отрыли, и не отрыть уже, и в этом вся печаль. Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас, за то, что суетно так жили, так спешили, что и не знаете, чего себя лишили, и не узнаете, и в этом вся печаль. А впрочем, я вам не судья. Я жил, как все. Вначале слово безраздельно мной владело. А дело после было, после было дело, и в этом дело все, и в этом вся печаль. Мне тем и горек мой сегодняшний удел — покуда мнил себя судьей, в пророки метил, каких сокровищ под ногами не заметил, каких созвездий в небесах не разглядел!

* * *

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана, а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, — как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна — музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу и уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят — партитура листвы обгорает строка за строкой — гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят — скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой — тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины, и по мере того как с осенних осин облетает листва, все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины, что становится явной вся тайная суть естества, — все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят — скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача — и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят — скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча… Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе, когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом, когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.