Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1970›

СЕРГЕЙ ВИКУЛОВ^{109}

(Род. в 1922 г.)

ПОСТОЯНСТВО

Г. Н. Троеполъскому

Славлю постоянство гордых елей, потому как ели не из тех, у кого семь пятниц на неделе, кто взирает робко снизу вверх! Рыжим рылом поведет лишь осень, как уже готово все в лесу порыжеть и даже вовсе сбросить с плеч свою зеленую красу. Только ели, — не бывало сроду, чтобы перекрасились до пят! — несмотря на рыжую погоду, хоть руби — зеленые стоят! Мало! Даже в белые метели, даже в холода, когда вода замерзает, не сдаются ели, не меняют цвета и тогда! Вот они стоят — сам черт не страшен! Отряхают белое с боков, здорово похожие на наших очень зимостойких мужиков. Засугробит

все кругом — не дрогнут! Лишь сгореть, как свечка, на ветру могут ели… Большего не могут. Мне такой характер по нутру!

‹1974›

«АВОСЬ!»

Уж это наше русское «авось»! Не счесть, издевок сколько да насмешек за тыщу лет из-за него нам, грешным, со стороны услышать довелось! Мы «на авось» вбивали в стену гвоздь, пахали, выходили на охоту… О, господи, какую мы работу не начинали только «на авось»! И очертя головушку то вниз летели мы, то вверх — судьбу пытали, ее капризу противопоставив души смятенной собственный каприз! …Смеяться над «авось» — ты это брось! Отвага. Не покой. Игра в удачу. И риск еще… И дерзость… Вот что значит от века наше русское «авось»! С рождения — болота да леса в глаза нам: мы не баловни природы. Нет хуже нам — ждать у моря погоды: — Авось! — и поднимаем паруса. Кто первым встал — тому хвала и честь! Нет злей для нас и нет жесточе муки сидеть, когда прижало, сложа руки, смириться и оставить все как есть! Такой уж нрав с рождения у нас… Мы ищем не «нельзя» во всем, а «можно»! Мы в деле, даже самом безнадежном, всегда «авось» имеем про запас!

‹1975›

НОВОГОДНИЙ ТОСТ В КРУГУ ВЕТЕРАНОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Побратимы, мальчики, ребята с белым ранним снегом в волосах! В самой верхней точке циферблата вновь сомкнулись стрелки на часах. Ясно, что не стали мы моложе: нам уж не по силам марш-бросок, сдало зренье… Но и все же, все же — пьем за порох, а не за песок! Ну-ка, есть ли он в пороховницах?! Есть!.. Сухой ли? Как всегда, сухой! Пьем за порох! Порох пригодится, если это порох неплохой. Пусть дельцы сегодняшние, кстати, знают, что и в мирные года мы его умеем с толком тратить, защищая чести города! И ни ложь, ни лесть — мы не допустим! — эти города не покорят. Пьем за право первым встать на бруствер, если долг и совесть повелят! Не водой оплачено, а кровью это право, кровью тех ребят, что сейчас в лесах по Подмосковью в братских, наспех вырытых, лежат. Страх нам просто должен быть неведом, ветераны, жребий наш таков… Иль не нами добыта победа в величайшей битве всех веков? Прожитое в этот миг итожа, скажем прямо: полдень наш высок, мы уже не те… И все же, все же пьем за порох, а не за песок!

‹1975›

ПРОЗРЕНИЕ

Матери

Пришло прозренье в дальнем далеке: как мало я пожил с тобой, как мало твою ладонь я грел в своей руке, как много задолжал тебе я, мама. И по своей, и по чужой вине: мне рано в жизни выпала дорога. И часто снится, снится часто мне, что я у твоего стою порога. Стою и оправдания слова невнятно бормочу, почти рыдая… А у тебя, ах, мама, голова уже совсем, совсем почти седая. Ты на меня, печальная, в упор глядишь, не начиная разговора… О, молчаливый матери укор! На свете тяжелее нет укора. — Прости… — я в тишине произношу. — Прости, что добротой твоей беспечно дышал я — так, как воздухом дышу… И это, мне казалось, будет вечно. Но от тебя и дома вдалеке пришло прозренье все-таки: как мало твою я руку грел в своей руке, как много задолжал тебе я, мама!

‹1976›

ПОЭТ

Поведай тайну мне, Природа: ты, в череде бегущих лет, зачем кого-то из народа венчаешь званием — Поэт? И наделяешь даром скорби и ликования, любя?… И мне ответил голос горний: — Затем, чтоб выразить себя. Поэт — мой слух. Поэт — мой голос. Он говорит — я говорю. Поэт — мой самый спелый колос из тех, которые творю. И самый хрупкий и ранимый, и самый твердый… Если ж — нет, ищи ему другое имя — любое! — это не Поэт.

‹1976›

СЕМЕН ГУДЗЕНКО^{110}

(1922–1953)

* * *

Прожили двадцать лет. Но за год войны мы видели кровь и видели

смерть — просто, как видят сны. Я все это в памяти сберегу: и первую смерть на войне, и первую ночь, когда на снегу мы спали спина к спине. Я сына верно дружить научу, — и пусть не придется ему воевать, он будет с другом плечо к плечу, как мы, по земле шагать. Он будет знать: последний сухарь делится на двоих. …Московская осень, смоленский январь. Нет МНОГИХ уже В ЖИВЫХ. Ветром походов, ветром весны снова апрель налился. Стали на время большой войны мужественней сердца, руки крепче, весомей слова. И многое стало ясней. …А ты по-прежнему не права — я все-таки стал нежней.

‹Май 1942 г.›

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать, — Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв — и умирает друг. И, значит, смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед. За мной одним идет охота. Будь проклят сорок первый год, ты, — вмерзшая в снега пехота! Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв — и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был коротким. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую.

‹1942›

* * *

Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне. Я стал армейским журналистом в последний год на той войне. Но если снова воевать… Таков уже закон: пускай меня пошлют опять в стрелковый батальон. Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти.

‹Действующая армия, 1943–1944›

* * *

Мы не от старости умрем, — от старых ран умрем. Так разливай по кружкам ром, трофейный рыжий ром. В нем горечь, хмель и аромат заморской стороны. Его принес сюда солдат, вернувшийся с войны. Он видел столько городов! Старинных городов. Он рассказать о них готов. И даже спеть готов. Так почему же он молчит? Четвертый час молчит. То пальцем по столу стучит, то сапогом стучит. А у него желанье есть. Оно понятно вам? Он хочет знать, что было здесь, когда мы были там…

‹1946›

* * *

Как без вести пропавших ждут, меня ждала жена. То есть надежда, то слеза без спросу упадет. Давно уж кончилась война, и не моя вина, что я в разлуке целый год, что столько горестных забот. Жестка больничная кровать, жестка и холодна. А от нее рукой подать до светлого окна, там за полночь не спит жена, там стук машинки, скрип пера. Кончай работу, спать пора, мой друг, моя помощница, родная полуночница. Из-за стола неслышно встала, сняла халат, легла в постель. А от нее за три квартала, а не за тридевять земель, я, как в окопе заметенном, своей тревоги начеку, привыкший к неутешным стонам, к мерцающему ночнику, лежу, прислушиваясь к вьюге, глаза усталые смежив, тяжелые раскинув руки, еще не веря в то, что жив. Но мне домой уйти нельзя, трудна, длинна моя дорога, меня бы увезли друзья, их у меня на свете много, но не под силу всем друзьям меня отсюда взять до срока. Жду. Выкарабкиваюсь сам, от счастья, как от звезд, далеко. Но приближается оно, когда ко мне жена приходит, в больничный садик дочь приводит, стучит в больничное окно. Ее несчастье не сломило, суровей сделало чуть-чуть. Какая в ней таилась сила! Мне легче с ней и этот путь. Пусть кажешься со стороны ты скупой на ласки, слезы, смех, — любовь от глаз чужих укрыта, и нежность тоже не для всех. Но ты меня такою верой в печальный одарила час, что стал я мерить новой мерой любовь и каждого из нас. Ты облегчила мои муки, всё вынести мне помогла. Приблизила конец разлуки, испепеляющей дотла. Благословляю чистый, чудный, душа, твой отблеск заревой, мы чище стали в жизни трудной, сильнее — в жизни горевой. И все, что прожито с тобою, все, что пришлось нам пережить, не так-то просто гробовою доской, родная, задушить.