Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

229. «Коль выйдет так, что полем боя…»

Коль выйдет так, что полем боя Идти придется сквозь огни, Давай условимся с тобою На все последующие дни: Во-первых, в трудный час разлуки Не проливать ненужных слез И не ломать, закинув, руки Над русым ворохом волос. И, во-вторых, чтоб трезво, грубо О всех невзгодах мне писать, В час одиночества чтоб губы С тяжелым всхлипом не кусать. Нет, лучше, губы сжав упрямо, Превозмогая в сердце дрожь, Пошли мне, право, телеграмму, Что любишь, что с тоскою ждешь. Пусть будет малость безрассудно: Но там, за далью, за войной. Я буду знать, как в жизни трудно Быть неприкаянной одной. В землянке средь снегов ночуя, Из боя вновь шагая в бой, Я

буду, устали не чуя, Идти, чтоб встретиться с тобой. ^{229}

230. Ненастье на аэродроме

Мы в те дни поднимались болезненно-рано; Подходили к окну… отходили, сердясь. Нм пустыми полями бродили туманы, На дорогах рыжела за клеклая грязь. Ныла страшная осень. Казалось, над миром Провалилося небо. Дожди как беда. Лужи пенились, в ямах былых капониров Зеленела промозглая злая вода. Домино надоело… Все бывали «козлами», Не хотелось читать, а тем более петь. Мы смотрели на мир злыми-злыми глазами. Кисло летное поле — ни сесть, ни взлететь. Был осадок безделья в бунтующих душах, Беспризорными были очки и унты. Самолеты стояли, как заячьи уши, Навострив в ожиданье стальные винты. ^{230}

231. Командир эскадрильи

Окно… Из марли занавеска, Тесовый старый табурет. Сидит за столиком комэска И молча смотрит на портрет. Собрав между бровей морщины, Чуть-чуть прищурив левый глаз, Видавший сто боев мужчина — О чем он думает сейчас? О чем мечтает, что он хочет, Что он решит не торопясь? А на него безусый летчик Глядит с портрета, чуть смеясь. Глядит курносый мокрогубик, Глядит веселый, озорной… В петлице только первый кубик, И два полета за спиной. ^{231}

232. «Далекий сорок первый год…»

Далекий сорок первый год. Жара печет до исступленья. Мы от границы на восход Топтали версты отступленья. Из деревень, в дыму, в пыли, Шли матери, раскинув платы. Чем мы утешить их могли, Мы, отступавшие солдаты? Поля, пожары, пыль дорог, Короткий сон под гулким небом, И в горле комом, как упрек, Кусок черствеющего хлеба. ^{232}

233. Вступление

Фронтовая старая тетрадка Кровью перемочена в бою. Как упрямства русского разгадку, Я тебя огласке предаю. Воскреси задымленные даты, Допиши сегодня до конца Светлый облик русского солдата До последней черточки лица. Встанет он не витязем из сказки, Побывавшем тыщу раз в боях. С автоматом, в запылённой каске, В кирзовых армейских сапогах. ^{233}

НИКОЛАЙ МАЙОРОВ

Николай Петрович Майоров родился 20 мая 1919 года в деревне Дуровка Сызранского уезда Симбирской губернии (ныне Сызранского района Самарской области) в крестьянской семье. С 10 лет он жил в Иванове. В 1937 году после окончания средней школы Н. Майоров поступил на исторический факультет МГУ, а с 1939 года параллельно занимался и в Литературном институте им. Горького в творческом семинаре П. Антокольского. Его стихотворения в течение 1937–1940 годов печатались в университетской многотиражной газете.

Летом 1941 года Н. Майоров в составе студенческого отряда университета принимал участие в строительстве оборонных сооружений под Ельней, а 18 октября ушел добровольцем на фронт. 8 февраля 1942 года политрук пулеметной роты Н. Майоров был убит в бою на Смоленщине. Похоронен в деревне Баренцево, недалеко от Гжатска.

Н. Майоров посмертно награжден мемориальной медалью конкурса им. Н. Островского, проводившегося Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия».

234. История

Она пропахла пылью вековою, Ветрами лет. И ныне на меня Гладит бумагой древней гербовою, Случайно уцелевшей от огня. А было всё: И зябких листьев вздохи, И сабель свист, и шепот конопли. Как складки лба, изрытые отроги Легли в надбровья сплюснутой земли. Прошли века. Но ночью вдруг я внемлю: Вновь душу рвет нам азиатский гик… И тишина… И падают на землю Мои густые, твердые шаги. 1936 ^{234}

235. Взгляд в древность

Там — мрак и гул. Обломки мифа. Но сказку ветер окрылил: Кровавыми руками скифа Хватали зори крой земли. Скакали взмыленные кони, Ордой сменялася орда И в этой бешеной погоне Боялись отставать года… И чудилось — в палящем зное Коней и тел под солнцем медь Не уставала над землею В веках событьями греметь. Менялось всё: язык, эпоха, Колчан, кольчуга и копье. И степь травой-чертополохом Позарастала

до краев. …Остались пухлые курганы, В которых спят богатыри, Да дней седые караваны В холодных отблесках зари. Ветра шуршат в высоких травах, И низко клонится ковыль. Когда про удаль Святослава Ручей журчит степную быль, — Выходят витязи в шеломах, Скликая воинов в набег. И долго в княжеских хоромах С дружиной празднует Олег. А в полночь скифские курганы Вздымают в тень седую грудь. Им снится, будто караваны К востоку держат долгий путь. Им снятся смелые набеги, Скитанья, смерть, победный рев, Что где-то рядом печенеги Справляют тризну у костров. Там — мрак и гул. Обломки мифа. Простор бескрайный, ковыли… Глухой и мертвой хваткой скифа Хватали зори край земли. 1937 ^{235}

236. Весеннее

Я шёл весёлый и нескладный, Почти влюблённый, и никто Мне не сказал в дверях парадных, Что не застёгнуто пальто. Несло весной и чем-то тёплым, А от слободки, по низам, Шёл первый дождь, Он бился в стёкла, Гремел в ушах, Слепил глаза, Летел, Был слеп наполовину, Почти прямой. И вместе с ним Вступала боль сквозная в спину Недомоганием сплошным. В тот день ещё цветов не знали, И лишь потом на всех углах Вразбивку бабы торговали, Сбывая радость второпях. Ту радость трогали и мяли, Просили взять, Вдыхали в нос, На грудь прикладывали, Брали, Поштучно, Оптом И вразнос. Её вносили к нам в квартиру, Как лампу, ставили на стол,— Лишь я один, должно быть, в мире Спокойно рядом с ней прошёл. Я был высок, как это небо, Меня не трогали цветы,— Я думал о бульварах, где бы Мне встретилась случайно ты, С которой я лишь понаслышке, По первой памяти знаком, — Дорогой, тронутой снежком, Носил твои из школы книжки…. Откликнись, что ли! Только ветер Да дождь, идущий по прямой… А надо вспомнить — Мы лишь дети, Которых снова ждут домой, Где чай остыл, Черствеет булка… Так снова жизнь приходит к нам Последней партой, Переулком, Где мы стояли по часам… Так я иду, прямой, просторный, А где-то сзади, невпопад, Проходит детство, и валторны Словами песни говорят. Мир только в детстве первозданен, Когда, себя не видя в нем, Мы бредим морем, поездами, Раскрытым настежь в сад окном, Чужою радостью, досадой, Зеленым льдом балтийских скал И чьим-то слишком белым садом, Где ливень яблоки сбивал. Пусть неуютно в нем, неладно, Нам снова хочется домой, В тот мир простой, как лист тетрадный, Где я прошел, большой, нескладный И удивительно прямой. 1938 ^{236}

237. Отцам

Я жил в углу. Я видел только впалость Отцовских щек. Должно быть, мало знал. Но с детства мне уже казалось, Что этот мир неизмеримо мал. В нем не было ни Монте-Кристо, Ни писем тайных с желтым сургучом. Топили печь, и рядом с нею пристав Перину вспарывал литым штыком. Был стол в далекий угол отодвинут. Жандарм из печки выгребал золу. Солдат худые, сгорбленные спины Свет заслонили разом. На полу — Ничком отец. На выцветшей иконе Какой-то бог нахмурил важно бровь. Отец привстал, держась за подоконник, И выплюнул багровый зуб в ладони, И в тех ладонях застеклилась кровь. Так начиналось детство… Падая, рыдая, Как птица, билась мать. И наконец, Запомнилось, как тают, пропадают В дверях жандарм, солдаты и отец… А дальше — путь сплошным туманом застлан. Запомнил только пыли облака, И пахло деревянным маслом От желтого, как лето, косяка. Ужасно жгло. Пробило всё навылет Жарой и ливнем. Щедро падал свет. Потом войну кому-то объявили, А вот кому — запамятовал дед. Мне стал понятен смысл отцовских вех. Отцы мои! Я следовал за вами С раскрытым сердцем, с лучшими словами, Глаза мои не обожгло слезами, Глаза мои обращены на всех. 1938 ^{237}