Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

270. Весна в Тикси

Отдых к ночи, а ночи нету — Каждой ночью светло, как днем. Как тут будешь бродить до света, Тьму отыскивать днем с огнем? Утки в забереги слетают, Лед проталинами пошел. Из распадка любую стаю Тут выслеживать хорошо. Все спокойно в холмах безлесных, Птицы свищут у самых ног, Да гремит в снеговых отвесах Черно-синий лютый поток. Солнце словно желтою пылью Одевают гор наготу; И, расправив рябые крылья, Мне в глаза взглянув на лету, Коршун падает с камня камнем, Пустырей разбойный герой, И скрывается за сверканьем Снега талого под горой. Но в пустыне, одетой светом, Там, где маревом поднят лед, Что за тень, колеблема ветром, На черте горизонта встает? То шагает легкий и скорый Мой товарищ — зачинщик охот. «Здравствуй! — крикну я через горы. — Как охота твоя идет?» И просторной свободой богаты, В цель стреляя под небеса, Сколько разной твари пернатой Мы привяжем на пояса! И к зимовке — уснуть до работы. Уходя, говорим вперебой О работе в порту, об охотах, Об осеннем пути домой. Осень — к осени, к лету — лето. Через несколько быстрых лет Спросишь:

«Молодость моя, где ты?» — Ничего не слыхать в ответ. И тогда, тяжелее камня, С неизвестных слетев высот, Глянет злая тоска в глаза мне, Надо мной задержав полет. Я из самых дальних затонов Верной памяти привозу Время солнца и льдов зеленых — Сон, приснившийся наяву. И товарищи выйдут те же, Молодые — как в те года; Мы сойдемся на побережье После радостного труда. Впереди просторно и тихо, Темных крыльев пропал и след, Только в море из бухты выход — Словно в будущее просвет. 1935 ^{270}

271. Итог

Иной судьбы, казалось, не желая, К несбыточному больше не стремясь, Так медленно, так нехотя жила я, В чужую жизнь стучаться утомясь. Ступала от удачи к неудаче, На близкое смотря издалека, Когда, мои пути переиначив, Их повела холодная река. Так палый лист уносится теченьем Куда-то в неизвестность. И пришло То чувство, что зовется отреченьем, Что холодно, пустынно и светло. У моря ветром рвало мох и камень, И приходилось, наклонясь дугой, Карабкаться, держась за трос руками, Храня дыханье, сжатое пургой. И день за днем вставали в сроках твердых — Стремленье ветра, уровень воды, Путь облаков и в дождемерных ведрах Сухого снега светлые следы. Еще в июне льды в заливе стыли Зеленые, прозрачны и влажны, А светлая, холодная пустыня Взыграла всеми красками весны. На склонах гор, коричнево-лиловых, Горели мхи и снег сходил на нет; Большой пустырь куражился в обновах Болот, у неба отбиравших цвет. И солнечными длинными ночами, Держа от солнца руку у бровей, Бродила я с винтовкой за плечами, Пугая птиц в оттаявшей траве. И многократно утверждали скалы, Катая эхо моего ружья, Что лишь преддверьем — искусом закала Была вся жизнь прошедшая моя, Что было в ней борьбы постыдно мало. И, отступив в сознании вины, Молчала я, и снова возникала Над голым миром песня тишины. Она в ушах звучала бегом крови, Разгоряченной редкостной весной, Она была прекрасней и суровей, Чем гребни гор и небо надо мной. Оплетена напевом этим длинным, Я волю в нем услышала одну: Огромный зов к застроенным равнинам, Гораздо раньше встретившим весну. И стало ясно: от него не скроешь Себя нигде, и на краю земли Моя судьба — такого же покроя, Как судьбы тех — оставшихся вдали. Мы улью одному готовим соты. И доказал мне этой песни лад, Что жизнь друзей и прежняя работа, Объединясь в усилии, велят Вернуться к ним, чтоб изменять значенье Любых вещей по слову своему. 1935 ^{271}

272. История порта

В каком краю мы жили целый год! Пришельца он встречает как врага. Ни дерева на камне, лишь метет Пустые горы снежный ураган. В промерах бухты, за буреньем дна Растаяло последнее тепло, И облаком и поступью грозна, Вошла зима, шагая тяжело. Она врасплох застать пыталась нас В палатках на пустынном берегу. И ускореньям метя каждый час, Пришлось дома достраивать в пургу. В три яруса шли койки по стене, — Тут места нет для одиноких дум; И приходили в гости, как стемнеет, Друзья со шхун, зимующих во льду. И в мертвом мире вестью о живом Звучал мотора равномерный стук, И мастерские в трюме баржевом Работали, как в городском порту. А у машины сплоченная рать Не знала слова «отдых» иль «прогул». Для охлаждения воду набирать Из проруби случалось нам в пургу. Ремень порою рвался, как назло, Покрыл одежду нефти жирный блеск, Но свет горел и радио несло Родные голоса из дальних мест. И новый порт Союза, на краю Республики, где нет еще дорог, На право жить заявку сдав свою, Как орден боевой, на карте лег. Пришла весна. Закладывали мол, И аммонал добычу брал у гор, — И скоро первый катер в рейс пошел Опробовать исправленный мотор. Под криками сирены и гусей Росло, нетерпеливей каждый час, Большое ожидание гостей — Гостей, хозяев порта после нас. И вот за длинным мысом — первый дым, Полярным морем подошли суда. И в радости стал каждый молодым, Каким он был, когда пришел сюда. Основан порт. Вбегает мол в залив, И меж судами катера снуют… Печаль и боль, откуда ж вы взялись При возвращению в прежнюю семью? Тут были холод, вьюга, теснота, Зимою вовсе не бывало дней, Тут крепла дружба, бранью начата, Не много дружб сравниться могут с ней. И край, людей сближающий в беде, Где воля крепнет, как осенний лед, — Он входит в память, ею завладев. В таком краю мы жили целый год…. 1935 ^{272}

273. Мишка

Он спал на льду, на острове Мостахе. От шума он проснулся. Вот опять Раздался шум, и зарычала в страхе И поднялась встревоженная мать. И рухнула. Винтовка била прямо, И промах невозможен в двух шагах. Спускались люди в ледяную яму, Собачьим лаем полнился Мостах, Летело эхо голосов веселых, Все подбегали Мишку поглядеть, А к вечеру доставлен был в поселок Зимовщикам трехмесячный медведь. О, ворс пушистый лап коротколапых, Наивные глаза под круглым лбом. В нем обаянье детства проступало Сильнее, чем в детеныше любом. Он быстро с нами научился ладить, Дружил с собакой, словно был щенком, Порою разрешал себя погладить И накормить сгущенным молоком. В час отдыха водился с пленным всякий, Учил его, как учат медвежат. На положенье комнатной собаки Привык звереныш в тамбуре лежать. Весною он, июньским солнцем вызван, Ушел — мы не заметили, когда — Купаться в майну. Заблестела, брызнув, Над прорубью студеная вода. И псов сухих упряжка с лаем громким Метнулась — камня крепче каждый клык; Ремня не чуя, путая постромки, Собаки сбились, на медведя злы. И после, лапы врозь, на льду весеннем Он вздрагивал и медленно стонал. Я подле опустилась на колени, И он в последний раз меня узнал. Но, из-под гнета ласки подневольной Освобождаясь, он, как только мог, Стремясь

руке ласкавшей сделать больно, Нанес на ней зубов своих клеймо. Я встала, понимая недоверье Ко мне, к чужой, и не сводила глаз С мохнатого комка, что снова зверем — Самим собою — был в последний час. 1935 ^{273}

274. «Бывает, синью неба молодого…»

Бывает, синью неба молодого Ослеплена, сомкну глаза — и вот Весь мир весной давнишней околдован И вновь она к тебе меня зовет. …Бегут назад поля, речные дамбы И сухостой, чернеющий углем, И легкий ветер залетает в тамбур, Где у подножки мы стоим вдвоем. То словно опускаясь на колени, То снова подымаясь до небес, Мелькает, кружит голову весенний Края дороги обступивший лес. И в наших жилах самым вешним звоном Поет внезапной встречи торжество, И поезд, мчась по неизвестным зонам, Колесным громом чествует его. Но были мы с тобою слишком схожи Своим упрямством и судьбой самой И не сжились поэтому. И всё же — Я знаю — даже в час последний мой, Забот обычных забывая годы, Я захочу хоть раз еще с тобой Услышать дальний голос парохода, Увидеть дым меж небом и водой. И выросший в единое мгновенье, Шумя и подымаясь до небес, Зеленый мой, веселый мой, весенний, У самых окон замелькает лес. 1940 ^{274}

275. Лето

Жаром веяли дни июля, Накалялся сухой песок, Только на море ветры дули, Был сердитый прибой высок. Здесь, у взморья, друг друга встретив, Мы бродили плечо в плечо: Двое взрослых, и с нами третья — На земле еще новичок. Ей ничто не казалось малым, Не пугала ее гроза, И когда она подымала К дальним тучам свои глаза, — Так до дна они голубели, Будто с первого дня ее Расстилалось у колыбели Моря чистое бытие. А вдали, где каймою плоской Берег заводи окружал, Вечерами лиловой блесткой В камышах прожектор лежал. И порою, когда прохлада Берегами брела впотьмах, От маневренной канонады Стекла вздрагивали в домах. Этот грохот на полигоне Был нам сторожем за окном. И, приникнув щекой к ладони, Спали дети спокойным сном. А наутро был снова слышен Хохот в зарослях сосняка. И внезапно за ближней крышей Угол паруса возникал. И летящий за яхтой прямо, Загорался в глазах ребят Самый чистый, бесстрашный самый Солнцу радующийся взгляд. 1941 ^{275}

276. Снова лето

Еще со взгорья, как штыки нацелясь, Торчат сухие, мертвые стволы. И, словно зло оскаленная челюсть, На мшистом склоне надолбы белы; Еще землянок черные берлоги Сухим быльем с краев занесены, Зияют в чаще по краям дороги, Но этот лес — живой музей войны. Уж на дрова разобраны завалы. Природа нам союзницей была: Она дождями гарь боев смывала, На пепелище зелень привела. И хутора спускаются в долину, С угрюмым одиночеством простясь, И жизнь полей становится единой, И неразрывной будет эта связь. Еще для слуха кажутся чужими Названья сел, и путь меж ними нов, Но Родины единственное имя Встает, как день, над волнами холмов. И люди здесь спешат трудом и словом Запечатлеть во всем ее черты, Уже навек сроднившись с краем новым В сознании спокойной правоты. 1941 ^{276}

ЕВГЕНИЙ НЕЖИНЦЕВ

Евгений Саввич Нежинцев родился в 1904 году в Киеве. Учился в гимназии. С пятнадцати лет начал работать. Был табельщиком, сторожем, конторщиком, подручным слесаря. Учился в Киевском политехническом институте, на электротехническом факультете. Печататься стал с 1922 года в киевской газете «Пролетарская правда». Нежинцев давал в газету не только стихи, но и заметки на производственные темы.

В 1927 году Нежинцев закончил институт и приехал на строительство Волховской гидроэлектростанции, затем был переведен в Ленинград на должность инженера Ленэнерго. С этого времени его литературная деятельность тесно связана с Ленинградом.

Занимался поэт и переводами с украинского: переводил Т. Шевченко, И. Франко, М. Коцюбинского, современных украинских поэтов. Переводил Нежинцев также с английского и французского языков.

В 1930 году в Киеве вышел первый стихотворный сборник Нежинцева «Яблочная пристань», а в 1931 году там же — второй — «Рождение песни».

В июне 1941 года Евгений Нежинцев ушел добровольцем в отряд народного ополчения, но болезнь помешала ему отправиться на фронт. В ноябре 1941 года он слег, однако и в больнице продолжал работать над переводом повести И. Франко «Столпы общества», завершил который в конце 1941 года.

Евгений Саввич Нежинцев умер в Ленинграде от голода 9 апреля 1942 года.

277. Петит

Буква за буквой брели в набор, В узкую щель плоскогрудых шпаций. Осень и дождь. Невысокий забор И ветви давно отшумевших акаций. Годы, как литеры, шли из касс В белые вьюги. Падали снова. Годы верстали простой рассказ, В кассах храня закипавшее слово. Замерло слово. Застыло. Лежит. Слово в свинце и свинцом перевито. Вот почему здесь и радость, и жизнь Набраны узким, скупым петитом. Осень пришла, как всегда, в набор, В мутную цепь равнодушных шпаций. Плакала осень — лицом в забор — В мокрых ветвях отшумевших акаций. Вечер был слеп, да и ночь слепа — Ночью в наборной шатался некто. Первые гранки проспал метранпаж, И корректуры проспал корректор. Солнце и снег, и дождь поутру. Редактор в поту, и очки сбиты: По первой странице — водой из труб — Хлынули дружно ряды петита. По снежному полю на штурм орда, — Черною дробью в снега впиться. Стрелою накрест летал карандаш, И руки в бессилье рвали страницы. Поздно — колонн завоевана грань. Последние строчки петит таранит. Редактор знал: Пропала игра. И вещи наспех легли в чемодане. А пули хлестали всю ночь в окно, И люди, как кролики, жались с опаской. На утро газетчики сбились с ног, И пахли листы непросохшею краской. <1929> ^{277}

278. Хирург

Я весел, здоров и как будто крепок, И сердце стучит и работает дружно, И кажется — тело — не тело, а слепок. Которому вовсе облаток не нужно. Но вдруг выбивает из круга, из такта, То бурей бросает, — то мертвым лежишь. Пошел я к хирургу. «Вот так мол и так-то. Кладите на стол и готовьте ножи». Я болен. Не сплин, не чахотка, не скука. Любви и наркоза не знаю давно. Дрожит мое сердце, и голос, и руки При виде белеющих яблонь весной. Я в синие ночи брожу по аллеям И словно романтик с зарею дружу. Я болен. Вам, доктор, должно быть виднее Подайте мне маску. Я замер. Лежу. И вот я застыл, как бездушная плаха, Но брызнули слезы по впадинам щек, Когда он спокойным, уверенным взмахом Утихшую грудь пересек. Сознанье уходит, качается, вертится И пульс разрывает ритмичную цепь. Сейчас вот рукой остановит сердце И сердце, как вишню, раздавит ланцет. И слышу: сквозь рой лабиринтов и штолен, Сквозь бред хлороформа, метель чепухи Хирург говорит: «Безнадежно болен. Опасней чахотки и тифа — стихи». <1930> ^{278}