Совместить несовместимое

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Кто я? Иногда мне кажется, что я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. И чем дольше живу, тем больше закручивается клубок противоречий, тем больше возникает вопросов, на которые нельзя ответить, или же находящиеся ответы настолько неоднозначны и противоречивы, что запутывают всё ещё больше.

Определённо известно, что меня зовут Алексей. В годы моего детства (да и сейчас) это имя не слишком часто встречалось в Западной Германии, где я родился, хотя и было возможным. Друзья и приятели, чаще всего, называли меня Алекс, а иногда даже Аксель. Я особенно не сопротивлялся, и только самым близким объяснял, что Алекс – это, всё же, скорее, Александр, а Аксель вообще совершенно другое имя, и по-настоящему меня зовут Алексей. Что это имя древнегреческого происхождения, означающее «защищающий», «отражающий» и «предотвращающий». Не возражал я и против латинского Алексиус, и против итальянского Алессио, и против французского Алексис. Я чувствовал историческое родство с византийским императором Алексеем I Комниным (XI—XII век) и возрождением Византийской империи, вторым русским царём династии Романовых Алексеем Михайловичем Тишайшим (XVII

век), французским политическим деятелем Алексисом де Токвилем (XIX век), немецким герцогом Алексиусом Фридрихом фон Анхальт-Бернбургским (XIX век). Признателен своим родителям за этот многонационально-понятный выбор, благодаря которому я чувствовал себя в Западной Европе достаточно комфортно. Наверное, было бы сложнее, если бы меня назвали Иваном, Фёдором или Олегом.

Я родился в Гамбурге в 1970-м, в семье относительно известного советского писателя, бывшего члена Союза писателей Владлена Колабухова, неожиданно для него самого объявленного диссидентом, через два года после вынужденного переезда моих родителей в Западную Германию 1 . В трагическом для них 1968-м на их Родине, в Москве, им предложили альтернативу: тюремное заключение или высылка из страны. Отец оказался «в разработке» у Пятого управления КГБ, предназначенного для борьбы с идеологическими диверсиями, когда выяснилось, что он «приятельствовал» с одним из искренних и порядочных, но в чём-то наивных «интеллигентов-диссидентов», который посмел выйти на Красную площадь с протестом против ввода советских войск в Чехословакию в августе 1968-го.

Само по себе «приятельство», конечно, не было наказуемо, но «клубок» начали разматывать, и нашли «криминал» в стихах, хотя прежде не находили. Я потом читал стихи отца и, как ни старался, ничего антисоветского не увидел. Это были просто хорошие, вдумчивые, человечные стихи настоящего, честного советского человека. Но их сначала запретили, а потом и вовсе обнаружили какие-то скрытые смыслы, намёки и призывы, что в одночасье привело к уголовному преследованию. Пафос стихов отца заключался в том, чтобы быть счастливым и радоваться каждому дню, независимо ни от чего. «Как это независимо ни от чего?» – возмутился тогда весь советский народ в лице отдельных своих представителей. «А от нас, от партии, от советского народа, в конце концов?» Именно так я до сих пор представляю себе тяжесть «вины» отца перед его Родиной. В течение нескольких дней мои родители были задержаны и, во избежание уголовного преследования с последующим заключением, им было предложено покинуть страну. Значительно позже я многократно слышал, что в 1968-м из СССР по идеологическим мотивам уже никого не высылали, что брежневский режим был довольно либеральным, попустительским и застойным, и что моим родителям просто не повезло. Возможно, это и так, особенно, если сравнивать конец 60-х со временем Сталина и Хрущёва. Но воспоминания отца и матери об осени 1968-го и о СССР в целом заставляют меня признать, что идеологический прессинг того времени всё же был достаточно сильным, и уж точно, совершенно не либеральным.

Наверно, им ещё повезло: у скольких миллионов советских людей тогда не было никакой альтернативы, сколько миллионов хотя бы немного начавших думать, осмысливать происходящее, задавать себе и другим вопросы, или просто оклеветанных «бдительными» согражданами, растворились, сгинули в бескрайних сибирских просторах Великой Советской Родины. Возможно, усиление поисков «внутреннего врага» было в значительной степени спровоцировано европейскими событиями 1968-го, французской и чехословацкой весной, когда страны «социалистического лагеря» могли выйти из-под контроля и впасть в объятия либертарианства и вольнодумства. «Il est interdit d’interdire» и «Travailleurs de tous les pays, amusez-vous!». Лозунги парижских событий 1968 года звучали, как приговор прежней Европе и всему миру: «Запрещать запрещено» и «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!» Разве с таким подходом могла согласиться советская власть, суть которой была в запрещении любой светлой идеи, а «пролетарии» должны были трудиться на благо социалистической Родины, но никак не развлекаться?! Испугавшись либеральных и революционных настроений, медленно разлагающийся брежневский СССР спешно избавился от моих родителей, побоявшись, что они его разрушат. Время от времени я мысленно возвращаюсь к тому, чего не видел лично, но что серьёзно повлияло на мою жизнь и ближайшие десятилетия жизни миллионов европейцев. Время от времени я думаю, что даже своим рождением я обязан «красному» французскому маю и трагическому чехословацкому августу 1968-го.

Была и другая точка отсчёта нашей немецкой жизни. Недалеко от того места, где я родился, в старом городе, есть яркая туристическая достопримечательность, символ Гамбурга – Hauptkirche Sankt Michaelis, главная евангелическая церковь Святого Михаила, которую все называли просто «Михель». Конечно, я никогда не был евангелистом или протестантом. Но Михель навсегда стал для меня неотъемлемой частью родного Гамбурга и северной Германии. Забегая вперёд, скажу, что почти два десятилетия спустя я совершенно осознанно, понимая ответственность этого шага и по глубокой душевной устремлённости был крещён в восточной православной традиции в одной из старинных церквей Москвы. А в начале двухтысячных мне довелось неоднократно посещать православный Приход Святого Архангела Михаила в Гёттингене и даже присутствовать на богослужениях под руководством архиепископа Берлинского и Германского Феофана.

Подобное развитие событий и обретение религии и веры в годы гамбургского детства ни мне, ни моим родителям не могли даже присниться. «Прививка» (или вирус?) тотального атеизма, завезённая родителями из СССР, несмотря на далеко не полное одобрение ими господствующих советских ценностей, всё же обладала весьма пролонгированным действием. А о том, чтобы хотя бы просто побывать в России, в течение долгих двадцати лет мы не могли не только

мечтать, но были абсолютно уверены, что это невозможно. С раннего детства мы приходили к «Михелю» и поднимались по 452-м ступенькам почти на две трети из 132 метров его высоты, выше огромных часов – туда, где была обзорная площадка и открывалась панорама потрясающего города. Мы часто слушали орган и колокола. «Родина!» – впервые произнёс я, когда мне было десять лет, почему-то по-русски, восхищаясь видами родного Гамбурга. И тут же автоматически повторил по-немецки: «Heimat!». Я часто потом повторял это слово – в минуты самых ярких впечатлений и эмоций – независимо от того, где и когда их испытывал. Чувство Родины, так непроизвольно возникшее в моём детском гамбургском мировосприятии, долгие годы сопровождало меня повсюду. Ощущение полёта над Гамбургом – городом надежд, детства и юности, городом-символом прекрасной и свободной страны – не покидает меня до сих пор.

Я всё время думал, как только со взрослением появилась такая способность: ну почему такой сложный путь? Эмиграция родителей, их относительно успешные попытки интегрироваться в западногерманское общество (отцу удалось напечатать и неплохим тиражом реализовать два сборника стихов и два романа, даже достичь определённой известности). Как случилось, что детям десятков тысяч коллег отца – таких же, как он, школьных и университетских педагогов, обществоведов и культурологов, писателей и публицистов, поэтов и драматургов – было предначертано иное гражданство и образ жизни и мыслей, чем мне, и только единицы или, может, десятки, какой-то невидимой силой были тогда перенесены на совершенно другую, абсолютно далёкую планету? Конечно, уже через двадцать лет всё изменилось, и из ставшего бывшим СССР нахлынула огромная волна иммигрантов. Но тогда, на рубеже семидесятых, русские в западной Европе (не считая полвека назад поселившихся иммигрантов двадцатых годов) были почти экзотикой, будучи вынуждены совмещать и примирять в себе фрагменты совершенно различных мировоззренческих систем.

Я часто думал, что в этом есть определённая миссия. Вероятно, она была возложена на не слишком большое число бывших граждан СССР и их детей, часть из которых, например, я, никогда прежде не видели «бывшую» Родину – которая формально таковой для родившихся уже на Западе не являлась, но всегда присутствовала как некая основа, ещё одна точка отсчёта, через родителей. Высокая миссия, сверхзадача состояла в том, чтобы, пропустив через всю свою жизнь, через душу, ум, сердце и совесть, фрагменты во многом противоположных мировоззрений, совместить их в некотором синтезе, взяв лучшее от каждого из них. Совместить несовместимое, примирить непримиримое – почти невыполнимая для отдельно взятого человека задача – должна была быть выполнена, выводя участника этого небывалого, запредельного эксперимента на совершенно другой уровень постижения жизни. Конечно, было бы многократно проще не скрещивать, как говорят русские, «ежа с носорогом», не переваривать, в рамках одной личности, противоположные устремления, не разрываться между одинаково ценными нравственными императивами, а просто жить – спокойной, целостной неиммигрантской жизнью. Но не мы выбираем главные темы и дороги, и наши судьбы обычно бывают написаны немыслимыми, запредельными, неподвластными постижению, надчеловеческими авторами.

Формулировать какие-то мысли я начал к началу восьмидесятых. До этого мир впитывался и накапливался, информация складировалась по полкам эмоций и интеллекта, определённым образом иерархизировалась, подчиняясь высшим неведомым законам. К счастью, в моём формировании не было идеологического насилия, какое, по рассказам родителей, всегда присутствовало в советской школе. Нас не заставляли не только любить, но и хотя бы просто уважать Хельмута Шмидта и СДПГ 2 , или даже первого Федерального канцлера Германии Конрада Аденауэра, или цитировать их высказывания. В представлении каждого из нас они были просто чиновниками, которых мы наняли для работы на своё благо, и они всегда были обязаны отстаивать любые мои интересы.

В Союзе с первого класса наступало промывание мозгов, верность Ленину и коммунистической партии насаждалась с семилетнего возраста, когда детей торжественно принимали в октябрята, предписывали им ходить строем и носить значки-звёздочки с изображением юного Володи Ульянова. Потом мировоззренческое насилие продолжалось, и были пионеры, которые также ходили строем, кричали речёвки, носили красные галстуки и значки с пламенем и сильно повзрослевшим Лениным. Потом неминуемо наступал комсомол с новыми Ильич-значками и рапортами о готовности ответить: «есть!» в ответ на очередной идиотический призыв маразмирующей геронтократической партии, с какого-то перепугу вдруг вздумавшей сказать: «надо» 3 . «Есть» звучало почти как «yes», а по сути напоминало немецкое военное «Jawohl», только мало кто в СССР знал тогда враждебные капиталистические языки, хотя и делали вид, что их учили – хотя бы для того чтобы уметь пользоваться «оружием врага». И всё это не заканчивалось в символах и лозунгах, были ещё радиопередачи и телепрограммы, уроки по любому предмету, политинформации, линейки, классные собрания и слёты активистов, на которых насаждались идеологические императивы – в продолжение десятилетий, начиная с раннего детства и на протяжении всей жизни, ежедневная промывка ценностей и инвентаризация мыслей. И никогда ни слова правды. «Углубление социалистического самоуправления народа», «работать по-новому», «за чистый и честный облик партийца», «укреплять связь идеологии с жизнью». Чудовищное, нереальное, антиутопическое общество, один взгляд на которое заставлял вздрагивать, задавать вопрос: «как вообще такое стало возможно, ведь это же люди?!» И с убеждённостью констатировать, что в этом большевистском зазеркалье, «государстве рабочих и крестьян» с досадной «прослойкой» в виде интеллигенции не просто «что-то было не так», а «всё было не так».