Зигфрид чудом выжил при отправке в советский тыл и одним из первых, к июню 1943 года, попал в лагерь военнопленных и интернированных в Тюменской области (которая до августа 1944 г. входила в состав Омской). Это был один из первых сибирских лагерей, формируемых после Сталинградского сражения. И Зигфрид, вместе с румынскими военнопленными,
поддерживавшим фланги 6-й армии Паулюса, которых ни он, ни немецкие товарищи не слишком-то любили, оказался в лагерном отделении при деревообрабатывающем комбинате недалеко от Тюмени. Зигфрид рассказывал, что экономические результаты использования пленной рабочей силы по всему СССР и в любом регионе были не слишком велики, а затраты на содержание военнопленных были в целом сопоставимы с прибылью от их труда. Но всегда замечал, что в деревообрабатывающей промышленности, в разделке древесины, производстве фанеры, обкатке и штабелевании брёвен из тюменской реки Туры, в которых ему пришлось принимать участие, ситуация была значительно лучше. С военнопленными на немецком языке проводилась ежедневная пропагандистская работа, политинформации по материалам советских газет и радиосводок по поводу положению на фронте, итогов войны и преимуществ социалистической системы. Было известно, что СССР не принимал во внимание международные конвенции по поводу гуманитарной поддержки военнопленных, запрещал посещение лагерей представителями Международного Красного Креста и других западных международных организаций. К концу 1948 года тюменский лагерь был полностью расформирован, а значительная часть контингента подготовлена к репатриации. Из того, что, уже вернувшись на Родину, Зигфрид слышал о лагерях в других областях Сибири и Дальнего Востока, смертельно-вредных производствах и издевательствах лагерных администраций над военнопленными, он снова сделал вывод, что ему страшно, бесконечно, потрясающе повезло.
Однако самым большим жизненным везением Зигфрида был роман с русской женщиной Анной. Вольнонаёмная медсестра тюменского специального госпиталя, куда Зигфрид попал в 1946-м году, была
удивительно приветливой, сразу благосклонно восприняла нового пациента, и в дальнейшем сильная человеческая симпатия переросла во что-то большее – такое, которое могло хотя бы на время уменьшить всесилие нечеловеческого голода и жестокости послевоенных лет, преодолеть повсеместное зло, восстановить то прекрасное и человеческое, что всё-таки ещё оставалось в людях. Они чудом встречались, находя немыслимые поводы и обстоятельства. И по-настоящему любили друг друга, предаваясь самому главному, божественному и человеческому порыву в своей жизни – инстинкту и счастью настоящей любви. В их последнюю встречу она сказала, что беременна, и что никого не любила так, как его. Много плакала от осознания трагичности и непонятности будущего, от осознания возможности больше никогда не увидеть любимого человека, от страха заключения и смерти вследствие обвинения в измене Родине и связи с врагом. От страха и невозможности уберечь и защитить будущего, ещё не родившегося ребёнка. Потрясающим образом, когда Зигфриду нужно было возвращаться в барак и это нельзя было больше игнорировать, им удалось раскрепить объятия и, произнося самые великие из всех возможных на этом свете любовных признаний, разойтись по своим «служебным» делам.
Больше они не виделись. Позже и Анна, и Зигфрид, независимо друг от друга, многократно слышали о самоубийствах, имевших место в случае любовных отношений военнопленных и гражданского населения. Во времена тотального осуждения в СССР отношений между немецкими мужчинами и русскими женщинами, многие, особенно женщины, с сочувствием рассказывали друг другу о жутких историях плена и любви, когда немец и русская совершали самоубийства. Или, как ещё более трагичный вариант: решив вместе уйти из жизни, немецкий военнопленный убивал свою советскую возлюбленную, но потом не мог решиться убить самого себя, и его дальнейшую судьбу решал бесчеловечный аппарат уголовного преследования ГУПВИ.