Совместить несовместимое
Шрифт:
Потом наступили либерализация цен и грабительская приватизация. За считанные часы многократно дорожали товары, а прежнее общенациональное достояние, заводы и недра, благодаря «залоговым аукционам», переходили в частные руки преступных «предпринимателей», приближенных к преступной власти. Так возникло прежде небывалое социальное расслоение и целая когорта «олигархов», владеющих собственностью, которая досталась им даром благодаря приближённости к власти.
Падение «железного занавеса» сказалось и на противоположных потоках. Из западных стран в новую Россию, конечно, не такой сильный, как из России на Запад, хлынул поток людей, в одночасье поверивших в глубину и неотвратимость российской перестройки и победы над коммунизмом, воспринявших их как полное единение и воссоединение России с Западом. Исчезновение административных препятствий на посещение ранее недоступного СССР многие западные немцы расценили как полное избавление России от «разного рода сложностей» и готовность стать практически
Многих из них, конечно, поразили величественный Кремль и примыкающие площади, исторические музеи прошлого Великой России – Ивана Ужасного 15 из XVI века, Бориса Годунова и ополчения Минина и Пожарского из начала XVII века. Но они, первые западные посетители новой России, смею думать, увидели только вершину айсберга, услышали лишь елейные проправительственные лозунги о демократизации и обновлении, замечательный Кремль и Красную площадь, Оружейную палату и Исторический музей. Но так и не поняли, что же в действительности происходило в стране. Не поняли главного о России, переживающей новый страшный излом в многовековой истории, отнюдь не делающий общество более гармоничным и справедливым. Скорее, даже наоборот.
15
«Иван Грозный», по-английски «Ivan the Terrible», также может быть переведено как «Иван Ужасный».
Изломы и противоречия времени смогли, однако, увидеть и правильно распознать мои родители, Владлен и Виктория Колабуховы. Из всех празднорадующихся западных радетелей демократии, ставших гостями новой России, только мои родители выстрадали и заслужили эту поездку в такой степени, которая в принципе никогда не могла присниться рядовому немецкому гражданину. В течение двадцати трёх лет вынужденной эмиграции в каждый из тысяч дней они вспоминали свою Родину, думали о ней и мечтали снова увидеть, побывать, почувствовать запахи улиц, ощутить утреннюю прозрачность московских дворов. Сегодня это кажется почти наивным, но они постоянно вспоминали отрывки детских советских стихов и мечтали хотя бы на мгновение снова почувствовать свою находившуюся в исторической растерянности, но когда-то великую, прекрасную и абсолютно уникальную Родину.
И вот многолетние мечты стали реальностью. Им, гражданам ФРГ, удалось снова приехать в обновляющийся и перестраивающийся СССР. Мои папа и мама, конечно, никак не могли довольствоваться кремлёвскими достопримечательностями. Их потянуло в Ярославль – на Родину мамы. Им не терпелось обсудить с оставшимися в живых коллегами из конца 1960-х, как обычно формулировали в СССР, «международное положение». Не опасаясь открыто высказывать своё мнение и охотно делясь потусторонним, во многом непонятным для новых бывших советских граждан, двухдесятилетним опытом западной жизни, мои родители встречали то оголтелую возбуждённую поддержку новых российских «западников», то сдержанный скептицизм «патриотов», то откровенную враждебность за десятилетия успевших заматереть, «коммунистов». Справедливости ради следует сказать, что родители никогда не были ни оголтелыми коммунистами, ни оголтелыми антикоммунистами, ни махровыми западниками, ни славянофилами. Они были разумными людьми, взвешивая, думая, понимая ценность западных свобод и российскую и советскую специфику. Уже в начале девяностых годов они выражали сомнение в возможности переноса западного менталитета и образа жизни на «1/6 часть суши», или хотя бы только в Россию. «Разные планеты, разные цивилизации», – любил повторять отец слова Редьярда Киплинга:
Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet,Till Earth and Sky stand presently at God’s great Judgment Seat.Это были стихи Киплинга из «Баллады о Востоке и Западе»: «О, Восток есть Восток, Запад есть Запад, и не сойдутся они никогда, Пока Земля и Небо не предстанут пред великим Божьим судом».
Конечно, также существовали объединяющие немецкие и английские выражения: «Ost und West, daheim das Best». «East or West, home is best». «Восток ли, Запад ли, а дома лучше». Но все они годились для Запада – Германии и Великобритании, и совсем не для России – хотя, конечно, дом для любого человека был домом, и он был всегда лучше, чем любые другие страны. И они отнюдь не противопоставляли Восток и Запад. И конечно, отнюдь не считали Россию Западом. Именно здесь начиналось самое интересное. «Россия ведь не Индия, не страна мусульманского Востока и не Китай!» – возмущались оппоненты моего отца. И он всегда устало и парадоксально доказывал, что Индия и Китай, и даже исламские страны Ближнего Востока русским многократно ближе, чем Германия и, тем более, Великобритания или США.
Что Россия – в целом восточная страна, с минимальным набором западных черт, искусственно перенесённых на русскую почву. Как правило, совершенно чуждых по духу и потому исключительно плохо прижившихся. Тогда, в годы всеобщей эйфории
Они тоже были «иными», – мои родители, Владлен и Виктория, – ещё больше, чем я. Во многом чужие в Германии, в достаточно зрелом возрасте насильственно оторванные от друзей и близких, от всяких контактов с Родиной, которую так любили, и чужие на Родине после стольких лет совсем другой жизни. Они стали жить и думать иначе за эту почти четверть века, ежедневно пропуская через ум и сердце психологию западного человека, постоянно пытаясь понять, что в каждом конкретном случае движет коллегой или приятелем, почему он делает или не делает что-то, так-то реагирует, что-то отвечает. «Избыточное самоосознавание иммигранта», – ещё в 15-летнем возрасте сформулировал я, постепенно научаясь конструировать сложные русские слова и выражения, иногда сравнивая степень сложности с немецкими, вроде Rindfleischetickettierungs"uberwachungs-aufgaben"ubertragungsgesetz 16 . Позже стремление к разностороннему самоосознаванию стало для меня одним из главных мотивов. Мне всегда хотелось узнать, где лучше, в каких странах есть какие особенности. Друзья часто называли меня «Сопоставителем», отражая моё горячее стремление понять суть различных вещей, обнаружить, даже если их пока не существовало, лучшие, идеальные проявления каких-то социально-политических процессов в той или иной стране, в отношениях между людьми, между родителями и детьми, между мужчинами и женщинами, между государством и обществом.
16
«Закон о передаче обязанностей контроля маркировки говядины». В русском тоже бывают всякие длинности: «высокопревосходительство», «субстанционализироваться», «интернационализирующимися», «рентгеноэлектрокардиографическими».
«Избыточное самоосознавание иммигранта» оказалось тяжёлым бременем. Никогда не будучи связаны ни с одной спецслужбой мира, ни в СССР, ни на Западе, в сущности, мои родители четверть века прожили как разведчики среди совершенно чужих людей, лишь с годами ставших немного ближе. Они давно стали другими, уже совсем не советскими людьми. Только боль прежней страны, осознание несправедливости вынужденной эмиграции, отрезанные контакты и воспоминания, и непонятная иррациональная вера во что-то светлое ещё оставались в костях, в скелете, почти как ртутная отрава – через сотни лет – в останках Ивана Грозного.
Ах если бы не было никакой эмиграции! Тогда всё могло бы быть для них (и для меня) органичным, естественным, не настолько болезненным! Никакой избыточности в самоосознавании! Теперь им было грустно от невозможности достучаться до прежних коллег, хотя бы что-то им объяснить про Запад. Я получил два письма из Москвы от мамы – внешне бодрые, но каким-то внутренним зрением видел, что они полны слёз и разочарований. Я интуитивно чувствовал эту стену непонимания, чёрно-белые стереотипы, почти полное отсутствие мышления, несмотря на то, что внешне это могло выглядеть, как дискуссия. «Ты с нами, или против нас?», «Ты за белых или за красных?», «Ты за Запад или за СССР?», «Ты за капитализм или за Родину?», «За луну и советскую страну, или за солнце и пузатого японца?». На каждом углу гремела сомнительная чёрно-белая вакханалия постсоветской демократии. Непробиваемых иллюзий, разнузданных идеологических воплей и криков. Даже здесь, в сытой и благополучной Германии, было трудно вдохновить приятелей и преподавателей, наконец, увидеть нюансы и отойти от оголтелой уверенности в собственной правоте. Сохраняя опасения по поводу «всё ж таки ядерной державы», многие из них считали Советский Союз очнувшимся ото сна, царством победы демократии, которое со временем пойдёт по западному пути. Как и мои родители, я думал иначе, интуитивно осознавая проблемы, которые могли ожидать Россию на этом пути. Но в отличие от родителей, я совсем не мог приводить в качестве доводов факты и аргументы из советской жизни, потому что у меня их не было.
До 1993 года я никогда не бывал в России. Насколько психологически и идеологически трудным ни был бы рубеж девяностых для всей нашей семьи, насколько неуютно было чувствовать себя не только иммигрантом, но и маргиналом в обеих странах, мы всё же осознавали и некоторые плюсы. Это всё же было избыточное самоосознавание, а не недостаточное! И каждый из нас, может, особенно, в связи с изменившейся геополитической ситуацией, впервые в такой значительной степени осознал свои преимущества. Только мы, единицы, избранные, знали, как никто другой, оба общества. И каждое наше слово был многократно весомей, чем стереотипные идеологемы только русских и только немцев. К прежнему осознанию инаковости добавилось выстраданное в жизненных и идеологических баталиях, более чёткое понимание, «кто мы», и чем выгодно отличаемся от остальных.