Современные болгарские повести
Шрифт:
— Еще бы, улавливаю, — отозвался дядя Ламбо. — Улавливаю, но тебе-то проще, пока не имеешь ни жены, ни детей. Вот появятся, тогда посмотрим, как ты запоешь.
— Я — свободный человек, дядя Ламбо, в этом все дело. Обрыдли мне начальники, висят над душой, премиальные отбирают, да к тому же каждые два дня разводят антимонию на собраниях. Я — человек свободный, в любой момент шапку в охапку — и был таков, стоит мне только захотеть. Вот почему я здесь, если тебе это интересно знать; но если товарищ Гечев тронет меня, я не буду с ним церемониться: врежу ему, и только меня и видели. Ты мне тут
— Без денег никуда не денешься, — сказал дядя Ламбо. — Я тебе совсем о другом говорил, но ты еще молод, тебе не понять. А задарма, известное дело, кто будет работать?
— Деньги деньгами, но здесь и пейзаж чудесный, не правда ли, Сашко? — подмигнул ему Антон. — Не забывай о пейзаже, дядя Ламбо, он тоже играет роль. Чистый воздух, лес, ежевика… Где еще такое найдешь?
— Ты мальчика оставь в покое, не мути ему голову своими идеями, — сказал дядя Ламбо. — Я отвечаю за него перед его отцом.
— Ничего себе мальчик! — засмеялся Антон. — Смотри, какой мужик. Двадцать пять лет — и все мальчик! Ты за него не беспокойся, он знает, чего ему нужно, я же его вижу насквозь. То, что он молчит, ничего не значит, он нас обоих заткнет за пояс.
— Ладно, ладно, — сказал дядя Ламбо, — что-то мы разболтались, давайте покрутим еще немного, а потом перекусим.
Рычание бульдозера со стороны дороги внезапно смолкло, и в тишине раздался голос Ванки:
— Эй, кто ваших детей кормить будет? Почему не работаете?
— Ты о своих детях думай! — крикнул в ответ Антон. — А мы — о своих.
— Вы есть собираетесь? — прокричал Ванка. — Уже почти двенадцать, я в ящерицу превратился на этой жаре.
— Ладно! — согласился дядя Ламбо. — Чего уж тут.
Тень от персиковых деревьев, хотя и негустая, служила защитой от солнца, молодые листья преграждали путь лучам и пропускали их через себя уже преломленными.
— Сейчас бы бутылочку холодного пива! — мечтательно произнес Ванка. — Плачу трешку за одну бутылку.
— А разве товарищ Гечев тебе не привез? — спросил Антон. — Он вроде бы тебе привозит.
— Нет, только анисовку, — пояснил Ванка. — И я с ним расплачиваюсь как миленький. Он знает, что если я сам поеду к павильону или в город, то потеряю полдня. Да и он потеряет немало, пока я буду мотаться взад-вперед.
Помидоры были свежие, чуть зеленоватые. Ванка их нарвал в огороде у Парлапановых. Сашко любил именно такие, зеленоватые, с терпким привкусом. Он брал брынзу, запихивал ее в горбушку и сильно сдавливал хлеб, пока тот не превращался в комок. После этого подходил черед колбасы и зеленого перца.
— Тут один должен подвезти щебенку Ценову, — продолжал Ванка, — обещал прихватить с собой ящик пива, но, видно, не удалось вырваться со службы.
Трое ели и слушали Ванку — он целыми днями сидел один на своем бульдозере, и молчание тяготило его, как болезнь. Он распевал во все горло песни, но из-за шума мотора не слышал собственного голоса. Вот почему во время обеда он никому не давал даже слова сказать, словно хотел наверстать упущенное. Ванка здесь работал второй год; начиная с весны,
Кроме того, он сам избрал этот нелегкий жребий — прокладывать нелегально дороги в дачной зоне, которые опытные люди называли «левыми» и готовы были на все, только бы какой-нибудь бульдозерист согласился выровнять землю, проложить дорогу от участка к шоссе и вообще сделать за короткий срок то, что тридцать человек обычно делали в течение трех месяцев. Из этого «всего» Ванка брал одну треть, а остальные две трети шли в карман товарища Гечева и начальника Ванки, диспетчера, который распределял машины и отчитывался за сделанное. Потому что по документам Ванка выравнивал дороги в одном из городских кварталов, которому, как видно, было суждено так и остаться невыровненным.
— В апреле солдаты из стройбатальона строили здесь дачу Драгомирову, — снова начал Ванка, — и был среди них один из Делиормана, да такой обжора, что черепицу ел, когда хотел жрать. Привезут им котел фасоли, все едят, а он потом возьмет полбуханки хлеба и так вылижет котел, что его и мыть не надо. Занимался борьбой, бедняга, они же едят помногу, а глаза у него всегда голодные. После обеда его выпускали на пастбище: как изголодается, ест щавель.
— Ванка, ты есть-то успеваешь? — спросил Антон, который никак не мог привыкнуть к его словоохотливости.
— Ем, ем, — ответил с улыбкой Ванка. — Видишь, передо мной уже ничего нет.
Дядя Ламбо и Сашко переглянулись и заулыбались, а Ванка принялся за другую историю.
Обеденный перерыв давно кончился, осталось лишь ощущение, будто ты нырнул в солнечную воду; и опять вращалась и вращалась земля, мимо Сашко проплывала оранжевая веранда, «Букингемский дворец», пугало, закрытые ставни с вырезанными в них сердцами, сердитый бульдозер Ванки…
«Движение, движение, — думал Сашко, — движение создает все, движение есть форма существования материи, движение — это способ существования… Вот круг — и я создаю одеяло, которое мне давно следовало бы купить своим домашним; второй круг — и я запасаюсь топливом; еще один и еще один — книги… А этот круг — кровать в гостинице на море, куда мы поедем с Таней; еще один круг — ванна, душ, горячая вода; следующий — веранда, которая выходит к морю, шезлонг в синюю и белую полоску…
Обед в ресторане…
Голубая косынка для Тани…
Поездка в Несебр…
Калиакра…
Теплый цвет коньяка, который будет стоять по вечерам перед нами…»
Пугало с фиалками и лиловой лентой, выпотрошенная вата у него на плечах, зеленая стена леса, дорога с рычащим бульдозером, облагороженные груши, персиковые деревца, оранжевая веранда, слюдяные чешуйки в штукатурке второго этажа — земля вращалась, Сашко вращал железную калитку, закрытые ставни соседней дачи с вырезанными в них сердцами, «Букингемский дворец»…