Созерцатель
Шрифт:
– Нет, нет, мне тоже не надо, – сказала Марина, выставив бело-розовые ладоши в качестве щита. – Знаете, Юрий Ильич, а вы простите своих детей, помиритесь с ними, и пусть они пользуются этим на здоровье.
– Да, Борис, и где ты только таких хороших людей находишь? – спросил старик.
– Они сами находят меня, – сказал Борис. – Задремлешь вот так на лавочке, проснешься – а они уже сидят и ждут моего приглашения.
Юрий Ильич с минуту в раздумьях оглаживал бороду, бурчал, вытягивал губы, потом кивнул и сказал: – Да ведь барышня
Пока мы с Борисом отрезали кусок кондитерского шедевра и располагали его на раритетной тарелке, старик извлек новый диск и опустил на него адаптер. Зазвучала дивная мелодия.
– «Лебедь» из «Карнавала животных», – воскликнул я. – С детства лишь три мелодии понравились и запомнились мне из классического репертуара уроков музыки и пения, и уже две из них я услышал этом доме.
– Андрей, а третья-то какая? – спросил Юрий Ильич.
– «Avе Maria» Шуберта.
– Да, это то, что я попросил бы послушать перед смертью.
– Потом захватил меня молодежный бунт рок-музыки. А сейчас я стал ценить тишину.
– Умудрел, старина, – снова повторил диагноз старик и повернулся к Марине. Девушка плакала.
– Спасибо вам, – пропела она сквозь слезы. – Мне с вами так хорошо. И спокойно.
– Какая тонкая натура томится в столь богатой плоти, – прошептал восхищенно Борис.
– Это я только с виду сильная такая, – сказала Марина, виновато улыбнувшись, – а на самом деле меня очень легко обидеть. – Она обернулась к Борису: – Я все хотела у вас спросить, но стеснялась…
– …Нежная лилия, золотистая кувшинка на зеркале лесного озера, поющая свирель, прекрасная Вирсавия, – шептал Борис, не отрывая от девушки глаз, – о, я теперь понимаю, почему Давид пошел ради тебя на такое!..
– …А теперь я уже не стесняюсь и хочу спросить у вас, – продолжила Марина, – почему вы спали в Александровском саду?
– А, пустое, – махнул он рукой, беспечно улыбаясь. – Меня жена среди ночи из дому выгнала.
– Лилька? – взревел старик. – Нет, я, конечно, предполагал, я даже тебя предупреждал, но чтоб так!.. Вот дурёха…
– Такого мужчину!.. – Марина прикрыла пунцовый рот белой ладошкой. – Хотите, я могу дать вам комнату. У меня в Малаховке дом большой. Надо же, какое несчастье!.. Хотите, Борис, я буду вам суп варить и рубашки стирать.
– Хочу! Ох, как я этого хочу! – сказал Борис.
– Нет, ребята, я вас никуда не отпущу, – встрял Юрий Ильич. – На ночь глядя в Малаховку ехать, тоже выдумали. Оставайтесь и живите тут сколько хотите.
– А можно и у меня, – вставил я слово. – У меня тоже комната пустует.
– Нет, нет, дорогие мои, – смутился Борис. – Если можно, я все-таки поеду к моей Вирсавии, лилии, свирели…
– Андрюха, – сказал Юрий Ильич, махнув рукой на парочку влюбленных, – ну ты-то хоть старика не бросишь?
– Ну что вы, дорогой маэстро, – сказал я, чувствуя, как
– Ты что, Андрей! – воскликнули все трое. – А мы! Теперь мы вместе!
– Да, спасибо вам, друзья.
Конечно, мы все остались у гостеприимного хозяина порядошного дома и провели в разговорах короткую летнюю ночь. А на рассвете вышли из дому и по безлюдной Тверской направились в сторону Красной площади. По гулкому асфальту улицы кроме нас прохаживались бдительные безликие люди в штатском, два милиционера, да возвращалась домой предельно усталая компания молчаливых гуляк.
Странно, как могут люди спать в столь таинственное время, когда душа требует молиться или слагать благодарственные стихи; когда в теле живёт вышеестественная бодрая сила, а разум чист и бездонен, как глаза младенца; когда в полной тишине то там, то здесь оживают тонкие мелодичные звуки, шёпот далёких звезд и отголоски нашего детства, нищего и счастливого.
Верхушки деревьев и шпили домов уже пылали алым светом восходящего солнца. Небо еще сохраняло зыбкую ночную синеву. В тот час всё и всюду казалось нереальным тающим миражом, но мы-то знали, что есть в этом мире две вещи, которые более, чем реальны. Во-первых, семичасовая утренняя литургия, где встречается Небо и земля, в древнем храме, который никогда не закрывался и на протяжении веков впитывал слёзы покаяния и сияние святости. А во-вторых, недалеко отсюда существует замечательное место, где у победно-красной кремлевской стены томятся в ожидании странников гостеприимные дебри Александровского сада.
Мы были уверены, что успеем и туда и сюда. О, нам это было известно абсолютно точно…
Полтинник
– В день, когда мне исполнится пятьдесят лет, я застрелюсь!
Отец всегда так: скажет что-нибудь эдакое и смотрит иронично, ожидая реакции. Я подавленно молчал, чего он и добивался. Тогда всё наше благополучие, да вообще всё – держалось на нём, о чём он неустанно напоминал и мне, и маме.
– Па, ты хорошо подумал? – прошептал я. – Не в традиции русского воинства так заканчивать жизнь.
– Пустое! Традиции какие-то… Нет, я, конечно, накрою стол, – продолжил он мечтательно, – надену лучший костюм, выслушаю поздравления, получу подарки, всех поблагодарю. – Он закатил глаза. – Провожу-у-у – и уже тогда запрусь в кабинете, открою сейф, достану пистолет и пущу пулю в висок. – Отец поднес указательный палец к голове, издав резкий шипящий звук; сузил глаза. – Ну, ты сам подумай, сын, какая жизнь начнется после пятидесяти: старение, дряхление, болезни, тоска… Что еще? …Одиночество, нескончаемые похороны родственников и друзей. Нет, нет и нет! В пятьдесят – пулю в висок и кранты! Пусть меня запомнят молодым и красивым.