Спартак(Роман)
Шрифт:
— Я помню, как наступила ночь, и все небо было усыпано звездами, — солдат обратился к сенаторам, сидевшим с каменными лицами.
Просто красота речи дурака. Наступила ночь, Вариний Глабр и его офицеры, должно быть, сидели в своем большом шатре, пили вино и откусывали кусочки искусно приготовленных, сладковатых голубей. Должно быть, в ту ночь был хороший разговор, говорили умно. Здесь было несколько молодых джентльменов из самого искушенного общества, которое мир когда-либо видел. О чем они, вероятно, говорили? Теперь четыре года спустя, Гракх попытался вспомнить, что было тогда популярно — в театре, на гонках, на арене? Не было ли это вскоре после новой постановки Пакувием Armorum Iudicium? И если бы Флавия Галла не спела главную партию так, как это никогда не пелось раньше? (Или это всегда фантазия, что роль пели или играли так, как никогда не пели и не играли раньше?) Однако это могло бы быть, и, возможно, молодые люди из Городских Когорт возвысили свой голос, поднимая бокал с вином:
— Люди, вы не задумывались, что они могли бы убить нас?
Прокатилось и услышалось в лагере — ну, возможно. Память была причудливой вещью. Усталость должно быть унесла всех в этом лагере. Люди
Гракх был сенатором-инквизитором. Он задавал вопросы и между ними и ответами солдата в зале Сената было такое молчание, что можно было бы услышать, как крылья мухи машут в воздухе.
— Ты спал? — спросил Гракх.
— Я спал, — ответил одинокий испуганный солдат, который вернулся, для свидетельства.
— И что тебя разбудило?
Здесь солдат подобрал слова. Его лицо стало очень белым, и Гракху казалось, что он упадет в обморок. Но он не упал в обморок, и здесь его отчет стал четким и ясным, но без эмоций. То, что он сказал, случилось так, как он это увидел:
— Я пошел спать, а потом проснулся, потому что кто-то кричал. По крайней мере, я думал, что один человек кричал, но когда я проснулся, я понял что вокруг носились много людей, их было полно. Я проснулся и сразу перевернулся. Я сплю на животе, вот почему я перевернулся. Рядом со мной лежал Каллий, у которого только одно имя, сирота с улиц, но он был моим первейшим и любимым другом. Он был моей правой рукой, и именно поэтому мы спали бок о бок, и когда я перевернулся направо, запястье вляпалось во что-то мокрое, горячее и мягкое, и когда я посмотрел, я увидел, что это была шея Каллия, но горло перерезано, и все время крик не умолкал. Потом я сел в луже крови, и я не знал, была ли это моя кровь или нет, но все вокруг меня в лунном свете были мертвые; лежали там, где они спали, и весь лагерь был заполнен рабами, которые были вооружены острыми — преострыми ножами, эти ножи мелькали вверх — вниз, сверкали в лунном свете, и именно так мы были убиты, половина из нас, пока мы спали. И когда человек вскакивал на ноги, они тоже убивали его. Кое-где несколько солдат собирались в небольшие группы, но они не сражались долго. Это было самое ужасное, что я когда-либо видел в своей жизни, и рабы не прекращали убивать. Потом я потерял голову, и тоже начал кричать. Мне не стыдно это говорить. Я выхватил свой меч и бросился через лагерь, и я порезал раба и думаю, убил его, но когда я подбежал к краю поля, там, вокруг лагеря была сплошная линия копий, и большинство из тех, кто держал копья, были женщины, но они не были женщинами, которых я когда-либо видел или о которых мечтал, а страшные, дикие создания и их волосы развевал ночной ветер и их рты были открыты в страшном крике ненависти. Это было частью крика, и был солдат, который бросился мимо меня и напоролся на копья, потому что он не думал, что женщины будут колоть его, но они сделали, и никто не сбежал из того места, и когда ползли раненые, они втыкали свои копья в них тоже. Я подбежал к линии, и они вонзили копье в мою руку, поэтому я вырвался и побежал обратно в лагерь, а потом упал в крови и лежал там. Я лежал, а мои уши, были полны этого крика. Я не знаю, как долго я лежал там. Казалось не очень долго. Я сказал себе: встань и сражайся, умри, но я выжидал. Затем крик стал тише, а потом чьи-то руки схватили меня и поставили на ноги, и я ударил бы их мечом, но они выбили его из моей руки, а я был бессилен из-за боли, от раны копьем. Рабы держали меня, а нож подбирался к моему горлу, а потом я понял, что все кончено, и я тоже умру. Но кто-то крикнул, «подожди»! И нож ждал. Он ждал в дюйме от моего горла. Тогда раб подошел, тоже с Фракийским ножом в руке, и сказал им: «Подождите. Я думаю, он единственный». Они стояли и ждали. Моя жизнь ждала. Затем подошел раб с рыжими волосами, и они заговорили о том о сем. Я был единственным. Вот почему они не убили меня. Я был единственным, а все остальные мертвы. Они провели меня через лагерь, когорты были мертвы. Большинство из них были убиты там, где спали. Они никогда не проснулись. Они взяли меня в шатер Вариния Глабра, легата, но легат был мертв. Он лежал на своей кушетке, мертвый. Некоторые офицеры когорты находились в шатре, где они были убиты. Все мертвы. Затем они перевязали рану на моей руке и оставили меня там с несколькими рабами, чтобы охранять меня. Теперь небо становилось серым, рассветало. Но когорты были мертвы.
Он произнес это без эмоций, напрямик, повествуя о факте, но его глаз все время дергался, и он не смотрел на ряды сенаторов, сидевших с такими каменными лицами.
— Откуда ты знаешь, что все они мертвы? — требовательно спросил Гракх.
— Они держали меня там в палатке до рассвета. Полог шатра отдернули, и я мог видеть весь бивак. Крик умолк, но я все еще слышал его в своей голове. Я смог осмотреться, и всюду, куда я смотрел, только мертвые лежали на земле. Запах крови и смерти был в воздухе. Большинства женщин, создавших круг из копий, теперь не было. Они куда-то ушли. Я не знаю, куда они пошли. Но сквозь запах крови, я смог почувствовать запах мяса. Возможно, женщины готовили еду, мясо на завтрак. Мне было больно думать, что сейчас люди могут есть. Меня вырвало. Рабы вытащили меня из шатра, пока не закончилась рвота. Теперь стало легче. Я видел группы рабов, лагерь. Они раздевали мертвых. Кое-где они расстилали наши палатки. Я видел эти белые пятна на земле повсюду. Они забрали у мертвых все, доспехи, одежду и башмаки, и сваливали грудами на расстеленных палатках. Мечи, копья и доспехи они вымыли в ручье. Ручей протекал у палатки, и он стал цвета ржавчины, только от кровавых рук и доспехов, которые мыли в нем. Затем они взяли наши горшки со смазкой, и после того, как высушили металл, смазали его. Одна из палаток были разостлана в нескольких шагах от меня. Они сваливали на нее мечи, тысячи мечей…
— Сколько было рабов? — спросил Гракх.
— Семьсот, восемьсот, возможно
— Что они сделали с мертвыми?
— Они оставили их там, где они были. Они передвигались, как если бы мертвых не было вообще, как только они отняли у них все. Мертвые были везде. Земля была словно покрыта коврами, и земля была пропитана кровью. Теперь солнце взошло. Это был худший восход, который я когда-либо видел. Теперь я увидел группу рабов, стоящих в поле, наблюдавших за происходящим. В группе было шесть человек. Один из них был чернокожим, Африканцем. Они были гладиаторами.
— Откуда ты знаешь?
— Когда они подошли к тому месту, где находился я, к палатке, я увидел, что они были гладиаторами. Их головы коротко острижены, и у них были шрамы по всему телу. Нетрудно узнать гладиатора. Один из них был без уха. У одного были рыжие волосы. Но лидером группы был Фракиец. У него сломанный нос и черные глаза, которые смотрели на вас, не двигаясь и не мигая…
Теперь среди сенаторов произошла перемена, почти незаметная, но она тем не менее была. Они слушали по-новому; они слушали с ненавистью, напряжением и особенной силой. Очень хорошо, что Гракх помнил этот момент, потому что тогда Спартак ожил, появился из ниоткуда, чтобы потрясти весь мир. У других людей есть корни, прошлое, начало, место, земля, страна — но у Спартака не было ничего из этого. Он родился на устах выжившего солдата, чье выживание было задумано Спартаком для этой самой цели — для того, чтобы он вернулся в Сенат, и сказал: «Это был такой-то человек.» Это был не гигант, не дикарь, не страшилище, просто раб; но было что-то, что солдат увидел, о чем нужно было подробно рассказать.
— и его лицо напомнило мне агнца: на нем была туника и тяжелый пояс с медными бляхами и высокие башмаки, но без доспехов и шлема. У него был нож на поясе, и это все его оружие. Его туника была забрызгана кровью. У него было такое выражение лица, которого ты не забудешь. Он заставил меня испугаться его. Я не боялся никого, но его я боялся. Солдат мог бы рассказать им о том, что видел это лицо в снах, просыпаясь в холодном поту и видя это плоское, загорелое лицо со сломанным носом и черными глазами, но это были не те детали информации, которую единственный выдал Сенату. Сенат не интересовали его сны.
— Откуда ты знаешь, что он Фракиец?
— Я могу определить по его акценту. Он плохо говорил на Латыни, а я слышал речь Фракийцев. Еще один был Фракийцем, а может быть, остальные Галлы. Oни просто посмотрели на меня, просто взглянули на меня. Это заставило меня почувствовать, что я мертв, вместе со всеми. Они взглянули на меня и прошли мимо в другую секцию шатра. Тела были уже вынесены из шатра и брошены на землю снаружи, рядом с телами солдат. Но сначала они раздели Вариния Глабра догола, и все его доспехи и все, что у него было, уложили на кушетку. Его жезл легата тоже был там. Рабы вернулись и собрались вокруг кушетки, глядя на доспехи и пожитки командира. Они подняли меч, осмотрели его и передали по кругу. Ножны были из слоновой кости, покрытые резьбой. Они посмотрели на него, и бросили его обратно на кушетку. Затем они осмотрели жезл. Человек со сломанным носом — его зовут Спартак — повернулся ко мне, поднял жезл и спросил меня, «Римлянин, ты знаешь, что это»? «Это рука благородного Сената», ответил я. Но они не понимали. Я должен был объяснить им. Спартак и рыжий Галл уселись на кушетку. Остальные остались стоять. Спартак положил подбородок на руки, поставил локти на колени и внимательно уставились на меня своими глазами. Это было похоже на то, как змея смотрит на тебя. Потом, когда я закончил говорить, они ничего не сказали, а Спартак продолжал смотреть на меня. Я чувствовал, как по моей коже струится пот. Я думал, что они собираются убить меня. Потом он назвал свое имя. «Меня зовут Спартак», — сказал он. — «Запомни мое имя, Римлянин». И затем он снова уставился на меня. И тогда Спартак сказал: «Вчера ты убил трех рабов, Римлянин? Рабы не причинили вам вреда. Они спустились, чтобы посмотреть на проходящих мимо солдат. Женщины Рима настолько добродетельны, что целому легиону пришлось насиловать одну бедную рабыню? Зачем ты это сделал, Римлянин»? Я попытался объяснить ему, что случилось. Я сказал ему, что Вторая Когорта изнасиловала ее и убила рабов. Я сказал ему, что я в Третьей Когорте, и что я не имею к этому никакого отношения и что я не насиловал женщину. Я не знаю, как они узнали об этом, потому что не было свидетелей, когда были убиты три раба. Но они знали, все, что мы сделали. Они знали, когда мы прибыли в Капую. Они знали, когда мы убыли из Капуи. Это все было в его черных змеиных глазах, немигающих глазах. Все было в его голосе. Он никогда не повышал голос. Он говорил со мной, как взрослый разговаривает с ребенком, но он не обманывал меня, когда говорил со мной так. Он был убийцей. Это было в его глазах. Это было в глазах всех. Все убийцы. Я знаю таких гладиаторов. Гладиаторы становятся убийцами. Никто, кроме гладиаторов, не мог бы убить таким образом, как в ту ночь убивали они. Я знаю гладиаторов, которые…
Гракх прервал его. Он был зачарован его речью, будто в трансе, и довольно резко Гракх бросил ему:
— Нам не интересно, что ты знаешь, солдат. Нам интересно, что произошло между тобой и рабами.
— Произошло, — начал солдат, а затем он остановился. Он очнулся и посмотрел прямо в глаза благородному Сенату могучего Рима. Он вздрогнул и сказал:
— Я ждал, когда мне скажут, что они собираются со мной делать. Спартак сидел там, и он размышлял. Жезл в руке. Он провел по нем пальцами, а затем, вдруг протянул его мне. Я сначала не понял, что он имел в виду или чего хотел. «Возьми, солдат», сказал он. «Возьми его, Римлянин. Возьми это». Я взял его. «Теперь ты — рука благородного Сената», сказал он. Он не казался разгневанным. Он никогда не повышал голос. Он просто констатировал факт — я имею в виду, что для него это был факт. Вот чего он хотел. Я ничего не мог поделать. В противном случае я бы умер, прежде чем коснуться священного жезла. Я бы не коснулся его. Я Римлянин. Я гражданин…