Спартак(Роман)

Фаст Говард Мелвин

Когда офицер, возглавлявший отряд, увидел Красса, он поднял руку и его люди остановились, а затем зашагал и поприветствовал генерала. Очевидно, он понимал значимость момента.

— Я никогда не мечтал, что мне достанется честь и привилегия видеть вас здесь, сэр, — сказал он.

— Это удачный случай, — кивнул Красс. Он тоже не мог избежать сопоставления себя и этого последнего из рабской армии. — Ты идешь выставить его на крест?

— Таков отданный мне приказ.

— Кто он такой? Гладиатор, я имею в виду. Совершенно очевидно, что он — ветеран на арене. У него множество шрамов от меча. Но знаете ли вы, кто он?

— Мы знаем немного. Он был офицером, командир когорты или, возможно, поважнее. Кроме того, он, кажется, Еврей. У Батиата было несколько Евреев, которые иногда лучше Фракийцев с сикой. Собственно

говоря, Батиат сделал заявление о Еврее по имени Давид, который вместе со Спартаком был одним из первых вожаков восстания. Возможно, это он или нет. Он никогда рта не раскрывал, когда его привезли сюда, для участия в munera. Он очень хорошо сражался — мой бог, я никогда не видел такой работы с ножом. Он сражался в пяти парах, а у него всего два пореза на теле. Я сам видел три парных поединка, и я никогда не видел никого лучше с ножом. Он знал, что в конце концов его отправят на крест, но он сражался так, как будто его победа была подписью об освобождении. Я не понимаю этого.

— Нет, ладно, жизнь — странная штука, молодой человек.

— Да, сэр. Я могу согласиться с этим.

— Если он еврей, Давид, — задумчиво сказал Красс, — тогда в этом все-таки есть ирония. Могу я поговорить с ним?

— Конечно, конечно. Я не думаю, что вы получите от него какой-то ответ. Он угрюмый, грубый молчун.

— Предположим, я попытаюсь.

Они подошли к тому месту, где стоял гладиатор, окруженный растущей толпой людей, которых солдаты должны были оттеснять. Скорее помпезно, офицер объявил:

— Гладиатор, ты заслужил особую честь. Это Претор, Марк Лициний Красс, и он снисходит, дабы побеседовать с тобой.

Когда имя было объявлено, толпа разразилась аплодисментами, но раб возможно, был глух для всех восторгов, долетавших до него. Не двигаясь, он смотрел прямо перед собой. Его глаза блестели, как кусочки зеленого камня, но никаких других признаков или движений не появилось на его лице.

— Ты знаешь меня, гладиатор, — сказал Красс. — Посмотри на меня.

Тем не менее голый гладиатор не двигался, и теперь офицер, командовавший отрядом, подошел и ударил его по лицу открытой рукой.

— Ты слышал, кто обращается к тебе, свинья? — заорал он.

Он снова ударил его. Гладиатор не пытался избежать удара, и Красс понял, что, если это продолжится, он извлечет из него немного.

— Достаточно, офицер, — сказал Красс. — Оставь его в покое и продолжай то, что ты должен делать.

— Мне очень жаль, но он не заговорил. Может быть, он немой. Никогда не видел, чтобы он говорил даже со своими сокамерниками.

— Это не имеет никакого значения, — сказал Красс.

Он наблюдал за ними, когда они шли через ворота на место распятия. Постоянный поток людей изливался через ворота, рассеиваясь вдоль дороги, откуда открывался широкий и непрерываемый обзор происходящей казни. Красс прошел через толпу к основанию креста, любопытно, несмотря ни на что, как отреагирует раб. Каменная невозмутимость мужчины, стала своего рода вызовом, и Красс, который никогда не знал человека — каким бы храбрым он ни был — молча идущего на крест, начал размышлять о том, чем бы спровоцировать его реакцию.

Солдаты были опытными в установке распятия, и они быстро и умело работали. Веревку подсунули под руки, все еще связанного и неподвижного раба. Веревку протягивали до тех пор, пока концы с обоих сторон не стали равны. Лестница, которую рабы оставили там накануне, приставили к обратной стороне. Оба конца веревки перебросили через перекладину креста, и пара солдат захватила каждый конец. Затем, с быстрой ловкостью гладиатор был поднят почти до перекладины. Теперь другой солдат поднялся по лестнице и потравил тело гладиатора, пока стоящие внизу, натягивали веревку. Он расположил плечи чуть ниже точки, где встретились два деревянных бруса. Солдат, стоящий на лестнице перебрался на перекладину, а другой, с молотом и несколькими длинными железными гвоздями, поднялся по лестнице и оседлал другую руку перекладины.

Тем временем Красс с интересом наблюдал гладиатора. Хотя его обнаженное тело изогнулось, поднятое на грубое дерево креста, лицо его оставалось бесстрастным, оно оставалось бесстрастным даже когда в него болезненно впивалась веревка. Он висел неподвижно и вяло, пока первый солдат обвязал веревку вокруг груди и пропустил под руки, завязывая ее над перекладиной. Затем первую веревку

вытащили и бросили на землю. Шнур, связывавший руки, был разрезан, и каждый солдат взяв одну из его рук, привязали их веревками вокруг запястья к перекладине. Только когда второй солдат заставил его раскрыть ладонь, наложил на нее гвоздь и одним ударом вогнал его в дерево, гладиатор действительно отреагировал на боль. Даже тогда он не говорил и не кричал, но его лицо исказилось, а тело судорожно скорчилось. Еще три удара загнали пятидюймовый гвоздь в дерево, и последний удар согнул головку, так что рука не могла соскользнуть. Затем тот же процесс повторялся с другой стороны, и снова гладиатор искривился в агонии, и снова его лицо исказилось, когда гвоздь пронзил мышцы и сухожилия его руки. Но все же он не кричал, хотя слезы текли из его глаз, и слюна капала из открытого рта.

Теперь веревка вокруг груди была разрезана, и он полностью повис на руках, с поддержкой лишь веревки вокруг каждого запястья, чтобы уменьшить вес на гвозди. Солдаты спустились по лестнице, которую затем забрали, и толпа, которая уже насчитывала сотни людей, — рукоплескала умению, с которым человека распяли всего за несколько минут…

Тогда гладиатор обмер.

— Они всегда так, — объяснил офицер Крассу. — Шок от гвоздей, наверное. Но они всегда приходят в сознание, и иногда проходит двадцать или тридцать часов до того, как они снова впадут в беспамятство. У нас был Галл, который оставался в сознании в течении четырех дней. Он потерял голос. Он больше не мог кричать, но оставался в сознании. Никогда не было ничего подобного не было, но даже он подал голос, когда вбивали гвозди в его руки. Боже, я хочу пить! — Он открыл фляжку, сделал большой глоток и предложил ее Крассу. — Розовой воды?

— Спасибо, — сказал Красс. Он внезапно почувствовал жажду и усталость. Он выпил все, что оставалось во фляжке. Толпа все еще увеличивалась; и кивнув в их сторону, Красс спросил, — Останутся ли они на весь день?

— Большинство из них останется только до тех пор, пока он не придет в себя. Они хотят посмотреть, что он будет делать. Они делают забавные вещи. Многие из них плачутся своим матерям. Вы никогда не думали такого о рабах, не так ли? — Красс пожал плечами. — Мне нужно будет очистить дорогу, — продолжал офицер, — они блокируют движение. Думаете, что они достаточно разумны, чтобы держать часть дороги открытой — но нет, никогда. Все они одинаковы. Толпа вообще безмозглая. Он рассказал о двух солдатах, которым пришлось свернуть довольно далеко от дороги, чтобы проехать.

— Интересно… — сказал он Крассу. — Интересно, могу ли я спросить вас кое о чем, сэр. Это может быть не мое дело, но мне ужасно любопытно знать, почему вы сказали раньше, что если это Еврей, Давид, то в таком правосудии есть ирония. Или что-то типа того…

— Я это сказал? — переспросил Красс. — Я не знаю, что я имел в виду или о чем подумал. Все было кончено, и большая часть прошлого должна была лежать спокойно, в том числе маленькая слава в рабской войне. Триумфы и могущественные ритуалы были для других; для тебя, были мелкие скотобойни, пригодные лишь для распятия. Как он устал от убийства, смерти и пыток! Но куда же он ушел, чтобы убежать? Больше и больше они создавали общество, в котором жизнь опиралась на смерть. Никогда прежде, за всю историю мира массовое убийство не было поднято до такого уровня точности и количества — и где оно закончится и когда оно закончится? Теперь он вспомнил инцидент, который произошел вскоре после того, как он принял командование побежденными и деморализованными силами Рима. Он дал три легиона своему другу, товарищу по детским играм, Пилико Муммию, человеку, который уже участвовал в двух важных кампаниях, и проинструктировал Муммия, преследовать Спартака и посмотреть, не удастся ли ему отрезать часть его сил. Вместо этого Мумий попался в ловушку, и его три легиона, внезапно столкнувшись с рабами, спасались бегством в самой слепой и позорной панике, когда-либо овладевавшей Римской армией. Он вспомнил, как устроил Муммию неописуемый разнос; он помнил имена, которыми называл его, обвинения в трусости, которые он бросал ему. С таким человеком, как Муммий, он не совершил лишь последнего шага. С легионами, он поступил иначе. Пять тысяч человек Седьмого легиона были выстроены в линию, и каждый десятый человек выведен из рядов и умерщвлен за трусость. — Тебе следовало убить меня, — сказал ему позднее Муммий.