Спасатель
Шрифт:
– Принимай аптеку. – Перебиваю Никанорыча, настроившегося на обсуждение женщин. – Где складывать будешь?
– Не приму, - твёрдо отвечает мичман. – Врачихе передай по описи. Её епархия. Я в таблетках ничего не понимаю. Ты мне про другое скажи: в двадцать первом веке в архив Коминтерна мне реально попасть?
– Тебе зачем?
– Да проверить тут одни сведения, что я у тебя в интернете нарыл.
– Опять бриллианты для диктатуры пролетариата?
– А то. Я тут Тарабрина поспрошал. Так он готов камушки реализовать в деньги. Даже в золото.
– Бежать отсюда намылился? – прищурился
– Почему сразу бежать? – натурально удивляется мичман.
– Потому что здесь ни деньги, ни камушки никому не нужны. Колись, что у тебя за мечта-идея вызрела?
Никанорыч угостился у меня самодельной папироской, прикурил, выдохнул дым длинной струёй, потом выдал, хоть стой, хоть падай.
– В море хочу. Чтоб солёные брызги в лицо. Чтобы ветер гудел в снастях. Аа-а-а… - махнул он разочаровано рукой. Типа: тебе не понять, крысе сухопутной.
– Где я тебе море здесь найду? – развёл я руками. – Азов тут – лужа болотная с кучей плоских островов. Керченская протока кончается водопадом, что твоя Виктория в Африке. Лодку могу купить с мотором. Типа ««Зодиак»». В плавнях рассекать. К тому же мы давно рыбы не ели. Всё мясо да мясо. Была бы ещё домашняя свинина, а то всё дичь, – пожаловался сам напоследок.
– Да плевать мне на рыбалку, - реально плюнул мичман на землю и аккуратно затёр плевок ботинком. – На эти бриллианты, которые большевики разбазаривают по миру не известно на что, можно корабль купить и по морям ходить, хоть вокруг света. Мечты, мечты, где ваша сладость… Это Шишкину в радость лошадям хвосты крутить. Сосипатору с Барановым кроме собак ничего не нужно. Жмуров весь в мечтах о постройке церкви. Они на своем месте. Один я как дерьмо в проруби. Был я боцман – уважаемое на флоте лицо. А сейчас баталёр клятый, да ещё сухопутный.
Постепенно за разговором переместились к моему домику, и расселись в курилке у мангала.
– И как ты себе всё это представляешь? – заинтересовался я, доставая портсигар.
– Выведи меня в начало двадцатого века. И брось там. На брюлики комиссарские куплю я винджамер. А дальше кораблик сам деньги заработает.
– Чего купишь? – не понял я, хотя слово это где-то уже слышал.
Даже папиросу прикурить забыл. Так и держу зажигалку в руках.
Боцман поясняет.
– Винджамер – ««выжиматель ветра»». Это большой такой парусник, даже тебе не чайный клипер. Это мощнее, больше. Четыре-пять мачт. А бывало что и семь. Скорость до двадцати узлов, как у хорошего парового крейсера времён Цусимы. Команда впятеро меньше, чем на клипере, а грузоподъемность на порядок больше. В те времена, старики сказывали, рояли только на парусниках перевозили, потому что на пароходах вибрация сильная была, вредная для такого тонкого музыкального инструмента. Патефоны там… ну мало ли деликатного товара.
– Буржуем, значит, захотелось стать? – спросил я уже с ехидцей, и прикурил папиросу.
– Почему нет, - охотно отозвался мичман, - если ты сам меня от строительства социализма оторвал, и ходу мне теперь обратно нет. Даже если и вернусь, то флот мне не светит, даже если в особом отделе не замордуют. А с тобой я контракт не подписывал. Присяги тебе не давал. А иметь свой корабль, чтобы по белу свету ходить и всё своими глазами увидеть - мечта с детства. С того
– Экспроприация экспроприаторов, которые сами экспроприаторы экспроприаторов,получается, - усмехнулся я. – Грабь награбленное у грабителей.
– А хоть бы и так, - вынул Никанорыч из кармана кисет и стал набивать табаком свою трубку.
– Команду, где брать думаешь? Языками-то ты не владеешь.
Никанорыч сразу не ответил, внимательно раскуривая трубку.
– В русской Финляндии. Дореволюционной. Оттуда большинство офицеров торгового флота в Империи были. На Балтике. На Черном море большинство моряков торговых из греков понтийских. И русский эти финны знают. И шведский язык. Многие еще и английский с немецким. На барк-винджамер команда нужна небольшая. Человек тридцать пять-сорок максимум. На шхуну ещё меньше. Это на клиперах было по полторы сотни матросов. А на винджамерах механизация. Лебедки, тали… матрос и тот грамотный должен быть. Не абы какой.
– А складскую службу поставишь? Чтобы без тебя работала как часы? – кинул я пробный шар.
Думаю, Никанорыч этот вопрос продумал и до меня, что тут же и подтвердилось.
– Девок намедни мы притащили грамотных, – выдохнул он ароматным дымом с запахом сушёного чернослива.
– Читать-писать-считать умеют. Да и Рябошапка с десятилеткой. На береговой базе в Измаиле у нас все кладовщики были из хохлов. Так что потянет с радостью. И нога увечная тут не помеха. Обучу всему, никуда они не денутся.
– С Тарабриным надо посоветоваться, - ответил я уклончиво. И вздохнул. – Думаешь мне это хозяйство в радость? Разве хочешь – надо! Я вообще человек ленивый. Мне бы пузо греть на белом песочке у ласкового моря, книжку интересную почитать, а я тут кручусь как белка в колесе. И никакого прибытка, кроме затрат. А годочки-то мои не молодые.
– Брось жаловаться. Ты мужик ещё в самом соку. – Удивляется Никанорыч.
– Через полгода мне шестьдесят шесть стукнет, - ответил я и грустно причмокнул губами.
А сам подумал, что с моими играми со временем уже давно стукнуло. Если по дням посчитать не только мою жизнь в ««колхозе»», а во всех временах и весях за последний год.
Сказать, что мичман удивился, это ничего не сказать. Тот только и воскликнул.
– Иди ты!? Сильна твоя порода.
Не говорить же ему про омолаживающее действие порталов на проводников. Обзавидуется ещё вусмерть. Мне оно надо?
Помолчали. Потом подумав, Никанорыч добавил резонов.
– Но у тебя семья здесь. Скоро семеро по лавкам рассядутся. А у меня никого. И видно уже не будет.
– Неужто никто из девок не приглянулся? А красавицы есть – глаз не оторвать, - попытался я нащупать его слабое место с этого боку.
– Моряк я. – твёрдо ответил мичман.
– А у моряка в каждом порту если не невеста, то шлюха отыщется. А тут у тебя долго ещё ни шлюх, ни честных давалок в упор не наблюдается даже в бинокль. Этим бабам семья нужна, дети и чтобы муж к юбке привязан был. Не моё.
Отпустил я мичмана гулять по своим делам, потому как в душе сильное раздражение на Никанорыча выросло, что не способствовало продолжению общения, тем более в жанре дискуссии.