Спасите, мафия!
Шрифт:
— Тоже верно. Ладно, если ты в норме, держи ужин, а мы пошли. Посуду потом сама оттащишь?
— Да я заберу, — улыбнулась Катька и поставила поднос на колени Ленусика. Эх, эта ее вечная добросердечность… Нет, я не против: Ленка нам сестра всё-таки, как не помочь? Но вот по отношению ко всем подряд такое ее поведение подбешивает.
— Спасибо, — улыбнулась Ленка краешками губ и начала хомячить хавчик.
Я повздыхала и потопала к себе: настроение было на нуле. Допрос рабочих сам собой отменился, но я всё равно никак не могла отделаться от волнения за сестер, да и Принц этот доморощенный удивлял. С фига ли он помог Ленуське? И с фига ли он так за нее заступился? То, что наши работнички промолчали, меня не удивило — они у нас вообще «жалкие травоядные»,
Помаявшись минут пять брожением от одной стены до другой, я ломанулась к Франу — рассказать, что всё прояснилось. Пару раз пнув дверь, я, не говоря ни слова, ворвалась в комнату. Парень сидел на кровати, как обычно обняв колени руками, но явно только что на нее взгромоздился, и я, плюхнувшись рядом с ним, сразу задала главный вопрос:
— Фран, я тебя очень прошу, скажи мне правду. Бельфегор способен предать?
— Не знаю, — протянул парень, глядя на полотно Шишкина «Лес перед грозой». Что ж он его так гипнотизировать-то любит? Вроде там нет ничего необычного… Светлая поляна да темнеющее небо… — У него не было тех, кого он мог бы предать — ему никто не доверял. В бою мы полагались на него. Он ведь Гений. Ты видела его ножи. Но в жизни он всегда был одиночкой и близко никого не подпускал.
Я тяжко вздохнула, словно воз везла, и пересказала парню всё, что произошло у Ленки. Нет, я не трепло, но Франу я доверяю. Он не из болтливых, это точно, а сейчас мне помочь может только он, и нет, я не использую его — мне просто нужен совет.
— Как думаешь, зачем он помог? — покончив с ролью древнеримского оратора, вопросила я.
— Не знаю, — чуть озадачено протянул парень, воззрившись на меня. Ого, а вот и Франовы эмоции! Я бы порадовалась, если бы так не паниковала… — Он никогда не помогал никому, если это было не во время боя или не приносило пользы ему самому. Он очень эгоистичный Принц, что наталкивает на мысль о том, что он всё же не фальшивка.
— Печально это, — пробормотала я. — И что думаешь? Он подставит Ленку?
— Вполне возможно, — пожал плечами Фран, но тут же заявил: — Но только если она ему безразлична, и он просто играет. Если он помог не потому, что ему было скучно, не думаю, что он ее подставит.
— А такое возможно? — фыркнула я скептически.
— Я с ним знаком давно, — неопределенно заявил фокусник, вогнав меня в окончательные непонятки, — он со мной — куда меньше. Тот Бэл-сэмпай, которого знаю я, не предал бы товарища. Способен ли на это тот, кого знаешь ты, неизвестно.
— Ты мне мозг уничтожил, — возмутилась я, всплеснув руками. — Что за на фиг? У твоего Принца что, раздвоение личности?!
— Нет, до этого он пока не дошел, — хмыкнул Фран. — И он не мой Принц — он вообще…
— Тогда всё, мой мозг умер, похороните его под плинтусом, — заявила я, перебив ехидное заявление парниши, и рухнула на его койку.
— Мне лень, — протянул он и подполз к изголовью кровати, на которой развалилась наглая я.
— Лентяй.
— Не такой, как та, что каждый вечер оккупирует мою кровать.
— А тебе жалко?
— Нет, я вообще непритязательный.
Мы замолчали, а я, сверля потолок взглядом, думала: спросить или не стоит? Уверенность моя в моей правоте была уже безгранична, так что от подтверждения ее я бы в транс не впала, а за сестер я боялась — за их сохранность и здоровье,
— Фран, если можешь, и… Я не побегу в полицию, но скажи, Бельфегор убивал людей?
Повисла напряженная тишина. Лицо Франа застыло, словно посмертная маска, и только в глубоких зеленых глазах читалась боль, а затем он тихо спросил:
— Убийство… это так страшно? Это нельзя… простить?
И вот тут мне стало совсем фигово. Я поняла. Поднявшись, я осторожно взяла парня за руки и начала мягко гладить ледяные ладони пальцами, а затем тихо сказала:
— Смотря ради чего человек убивал. Батюшки говорят, что если человек убивает на войне, это допустимо. А еще я думаю, что ради защиты родных и друзей, ради самозащиты… да даже просто ради защиты человека, попавшего в беду, убить можно. А вот убийств ради наживы или развлечения я не понимаю. Не понимаю маньяков, хоть и знаю, что они больны, не понимаю тех, кто готов прибить любого ради ста рублей. Но ты ведь не такой, Фран.
— Не знаю, — пробормотал он, упорно глядя на картину Шишкина. Предгрозовое небо странно контрастировало с залитой лучами солнца поляной, и я вдруг поняла, почему он так любил это полотно. Просто оно такое же, как и он сам: внешнее спокойствие и мрак, ужас и боль, выжигающие душу дотла, внутри… — Учитель нашел меня, когда мне было семь. Взял к себе. Учил пользоваться… его оружием, — я вздрогнула. Неужели это та гадина сделала из Франа того, кем он являлся — человеком, убившим в себе эмоции и отгородившимся от мира ради того, чтобы ему не плюнули в душу?.. — Он учил меня убивать и говорил, что это допустимо ради цели. Но у меня не было цели — я просто существовал рядом с ним, потому что мне больше некуда было идти. Я не мог вернуться домой, я не мог уйти — от таких, как учитель, не уходят. Я к нему немного привязался, потому что он обо мне заботился, но в то же время я его немного ненавидел, потому что он… В общем, я не мог уйти и не хотел. А потом он велел мне идти к тем, кто был с фальшивым Принцем, и я остался с ними. И там мне пригодились навыки, вбитые в меня учителем. Но я не знаю, ради чего я убивал. Я не задумывался об этом. Мне приказывали — я выполнял. И всё.
— Вы… — я знала, что голос у меня дрожал, но ничего поделать не могла. — Вы ведь мафия, да?
Фран коротко кивнул, а я прижала его к себе за плечи и пробормотала:
— Фран, но если у тебя не было корыстного мотива, и ты не хотел причинить кому-то боль, то тебя можно простить. Потому что… Это как война. Я знаю, о чем ты говоришь: когда между группировками начинаются разборки — это… это Ад на земле, они убивают зачастую без разбора, если действуют беспредельщики. Потому адекватным группам приходится огрызаться. Но… это тоже война. Только не за мир на Родине, а за мир в преступном сообществе. Если оно будет расколото, произойдет непоправимое — улицы в крови утонут. Власть должна быть неизменной, а бунты необходимо подавлять. Без преступности современный мир невозможен, мне ли этого не знать? И я с этим согласна. Но… я также понимаю, что среди преступников зачастую порядка даже больше, чем среди «мирных» граждан — иерархия не позволяет устраивать беспредел. А потому тем, кто его устраивает, каюк. Это и впрямь война за мир, только если ты не убивал невиновных, — последние слова я произнесла шепотом, а Фран кивнул, услышав их.
— Я убивал только тех, кто угрожал спокойствию семьи и стабильности в мире мафии.
— Ну вот! — слабо улыбнулась я и потерла предплечья парня. — Видишь? Значит, тебя можно простить, как человека, убивавшего на войне врагов!
— Но мне всё равно было больно, — прошептал он. — Тогда, в детстве. А потом стало всё равно. И только очень глубоко в душе всё равно всякий раз болит что-то…
— Сама душа болит, — со вздохом сказала я. — И это главное, что отличает тебя от тех, кого простить нельзя. Ты раскаиваешься. Знаешь, как говорят: «Покайся и, возможно, получишь прощение». Ты раскаиваешься — вот что это за боль. Твоя душа болит за твоих жертв. А значит, ты убиваешь, но можешь быть прощен.